Дело Мансурова. Империя и суфизм в Казахской степи - Паоло Сартори

власти свели анализ происходящего к упрощенным и тенденциозным формулам о «фанатичных» ишанах и их опасном влиянии на мусульман. В то же время, в отличие от дела Мансурова и Авуза, события в Андижане получили более радикальную оценку и были однозначно интерпретированы как вооруженное восстание, направленное против русского господства в крае. Суфийские идеи в данном случае трактовались в качестве основного идеологического оружия, задававшего тон восстанию. Такого рода наблюдения позволяют нам достаточно уверенно утверждать, что ни масса этнографической и востоковедческой литературы, ни опыт колониального столкновения с суфизмом, зафиксированный архивами, не были в состоянии изменить стереотипы и психологию людей, находившихся у власти в разные периоды имперской истории. Эти стереотипы подпитывались различными страхами и фантазиями, заставляя чиновников зачастую действовать импульсивно и необдуманно. Тем не менее динамика исторических событий в Российской империи, как и в любой другой европейской империи, не всегда зависела от прихотей и амбиций какого-либо определенного чиновника, облеченного большой властью, но не разбиравшегося в специфике региональных явлений и процессов. Система сдержек и противовесов проявляла себя весьма заметным образом не только в случае Мансурова, но и в истории Авуза, а также в ходе следствия по делу Дукчи Ишана: одни инстанции обжаловали решения других, а здравый смысл иногда одерживал верх над паранойей и чрезмерными амбициями. Несмотря на значительную степень исламофобии, определявшей характер поступков и поведение чиновников в разных уголках империи, ее крайние формы наталкивались на препятствия в виде прагматических стратегий, необходимых государству для поддержания порядка, эффективного развития экономики и интеграции новых территорий в состав империи.

***

Дело Мансурова, привлекшее огромное внимание разных представителей имперской администрации, оставило глубокий архивный след. Два этих обстоятельства – резонансность данной истории и обширная документальная база – составили основу для разного рода манипуляций и поверхностных интерпретаций материалов дела. Такого рода практики были обычным явлением в колониальной истории, когда в условиях быстро меняющейся политической конъюнктуры данные, отложившиеся в имперских архивах (дневники, отчеты, записки), со временем становились инструментом для легитимации определенных действий государства и его институтов на присоединенных территориях. Случай Мансурова в этом отношении, конечно, несколько отличается от истории И. Г. Гербера – начальника русской секретной экспедиции в Хиву в 1731–1732 годах, дневник которого был «заново открыт»[462] имперскими востоковедами в 1880‑е годы и мог быть использован для развития дискурса о «дерзости» хивинцев и их враждебности по отношению к России[463]. Тем не менее в каждой из этих историй мы видим, что различные акторы не всегда стремились реконструировать детали происходившего и понять оригинальный смысл документов и разобраться в их эпистемологической ценности. Наоборот: с учетом особенностей текущей политической повестки создавались новые, еще более умозрительные и в то же время достаточно фрагментарные и односторонние интерпретации прошлого. Если в ходе следствия по делу Мансурова чиновники не пришли к определенной и согласованной позиции по целому ряду вопросов, то в дальнейшем все так или иначе обращавшиеся к этой истории не утруждали себя анализом исторического контекста и существовавших во время разбирательства противоречий. Таким образом они создавали представление об очевидном и непротиворечивом характере этой истории. Лаконичность изложения и категоричность выводов должны были усилить позицию авторов. Так, Ч. Ч. Валиханов использовал свое влияние для того, чтобы адаптировать некоторые материалы дела Мансурова для продвижения собственных идей об ограничении деятельности татарских и среднеазиатских духовных лиц в Казахской степи и исключении казахов из ведомства ОМДС. Как видим, власти прислушались к таким рекомендациям, и у них не возникло сомнений и по поводу подходов к анализу источников, достоверности фактов и аргументов, на которые опирался казахский чингизид. В 1870‑е годы представители Русской православной церкви находят новое применение делу Мансурова. В это время активно идет дискуссия о развитии миссионерского движения среди казахов. Ключевой вопрос для миссионеров заключался в том, как ускорить этот процесс. Все еще господствовавшая в сознании чиновников и церковных иерархов идея о «поверхностной исламизации» кочевников стимулировала еще более радикальные предложения об ограничении деятельности татарских и среднеазиатских мулл в степи. Некоторые материалы из дела Мансурова – достаточно сомнительные и к тому же так и оставшиеся без точного перевода – должны были сыграть весомую роль в обосновании таких репрессивных мер. Примечательно, что много лет спустя после появления статьи И. Сотникова миссионеры вновь обратились к делу Мансурова, но на этот раз сквозь призму уже другой конъюнктуры – борьбы с панисламизмом. Материалы дела Мансурова должны были, по мнению М. А. Машанова, акцентировать вопрос о просчетах государственной политики по отношению к исламу. С этой точки зрения Мансуров и его сподвижники становились прототипом современных и будущих врагов империи, фанатизм и сепаратистская деятельность которых могли привести к развалу государства и масштабным политическим беспорядкам. Таким образом, мы видим, что политическая конъюнктура второй половины XIX – начала XX века актуализировала внимание политических, религиозных и общественных деятелей к делу Мансурова. Другая особенность дела заключается в том, что односторонние интерпретации этой истории в значительной степени девальвировали ценность архивных материалов как важных источников, позволяющих понять специфику эпохи, в условиях которой они были созданы.

Столкновение имперских властей с представителями суфийских орденов в Средней Азии не ограничилось, конечно, историей Мансурова и его предшественников. Завоевание ряда новых регионов и активная мобильность мусульман, поддерживавших связи со своими единоверцами по всему миру, провоцировали возникновение новых угроз в лице «коварных» и «фанатичных» ишанов. И действительно, дела Авуза и Дукчи Ишана стали важной вехой в конструировании новых политических мистификаций. Не стоит удивляться при этом тому обстоятельству, что обе истории не были никак сопоставлены со случаем Мансурова. Здесь мы имеем дело как с осознанным, так и, возможно, с неосознанным невежеством чиновников, которые не стали внимательно изучать содержание имперских архивов. Самоуверенность, а может быть, и недоверие вынудили чиновников отказаться от помощи как востоковедов, так и других экспертов в деле Авуза. В итоге само следствие и его результат носили достаточно банальный характер, отражавший несбалансированность системы колониального управления. Исход дела зависел не от массива документов и сведений, составивших несколько томов и по сути продемонстрировавших бесперспективность дальнейших поисков и репрессивных мер, а от воли и предрассудков высшей имперской бюрократии. История Дукчи Ишана привлекла гораздо больше внимания: власти увидели в ней не только пресловутый «фанатизм» и очередную ширму, прикрываясь которой можно было бы развить новую кампанию по борьбе с «опасными» среднеазиатскими ишанами. Дело Дукчи Ишана было созвучно глобальной политической повестке – вызовам панисламизма. Примечательно при этом, что анализ событий в Андижане хоть и весьма умозрительно, но все же обращался к опыту войны