Дело Мансурова. Империя и суфизм в Казахской степи - Паоло Сартори

бы он был российским подданным: они обладали на османской территории экстерриториальными правами[209] и дипломатической защитой[210]. Тем не менее в этом документе он именовал себя подданным Кокандского ханства[211]. Так кем же в действительности был Мансуров и почему он с такой легкостью манипулировал людьми и институтами? Ивашкевичу удалось выяснить, что человек, объявивший себя после ареста ташкентским купцом, был казанским татарином Минликулом Ермухаметевым. По свидетельству его собственного брата Рахимкула Ермухаметева, Минликул оставил родные края в 1844 году, имея на руках полугодовой паспорт[212]. Затем он отправился в Бухару, где стал последователем влиятельного суфийского деятеля Мухаммада Халифы Хусейна[213]. На родину этот человек больше не возвращался, попав таким образом в категорию беглых татар. В этом плане чрезвычайно примечательно, что для российской администрации этот уроженец Казанской губернии был Мухаммадом Шарифом Мансуровым, а среди татар и казахов он был больше известен под именем ишана Минликула[214].

Казахский групповой портрет. Дагеротип Ю. Венингера, конец 1840‑х годов. Источник: Russia’s Unknown Orient: Orientalist Painting 1850–1920 / Ed. by Patty Wageman and Inessa Kouteinikova. Groningen: Groninger Museum; Rotterdam: Nai Publishers., 2010. P. 64

На протяжении нескольких лет Мансурову удавалось скрывать свое настоящее имя и свободно передвигаться по территории Российской империи. Нет сомнений, что он прекрасно ориентировался в особенностях имперского управления и колониальной системе знаний в целом, манипулировал слабостями бюрократической системы и умело маневрировал между чиновниками разных ведомств. Этот случай, конечно, не был экстраординарным. Российское законодательство и система контроля над мусульманами в середине XIX века оставляли множество лазеек и нюансов, подрывавших гегемонию колониального управления. Особенно это касалось хаджа: многие паломники покидали пределы Российской империи, даже не имея паспортов; другие покупали фальшивые паспорта или давали взятки чиновникам. По мнению Айлин Кейн, подобного рода просчеты были связаны с тем, что государство стремилось покровительствовать хаджу и использовать его в качестве механизма имперской интеграции и экспансии[215]. Однако во всем этом, на наш взгляд, существует и другое важное обстоятельство: такие люди, как Мансуров, используя несовершенство имперского законодательства и колониального управления в целом, упрочивали собственное влияние среди мусульман и к тому же извлекали значимые материальные выгоды из своей разнообразной деятельности. Так, в одних случаях ишан предъявлял на таможне документы купца второй гильдии, что давало ему право на торговлю во внутренних губерниях империи, в других – называл себя бухарцем или ташкентцем, реализуя товары только в пределах Казахской степи[216]. Другим значимым властным инструментом было стремление породниться с казахской родо-племенной верхушкой, видные представители которой занимали различные должности в системе колониального управления. В ходе следствия выяснилось, что в 1849 году Мансуров увез из Акмолинского округа в Ташкент двух жен – дочерей почетных казахов, угнал большое количество скота (как результат его миссионерской деятельности) и взял с собой около десяти казахов – последователей своего учения[217].

Следственные материалы, представленные Ивашкевичем, практически полностью проигнорировали актуальную для этого времени проблему политических угроз, связанных с влиянием исламских религиозных деятелей на казахов и совершением непонятных религиозных практик, распространяемых в степи. Асессор, напротив, пытался привлечь внимание властей к другим, более существенным, на его взгляд, вопросам: несовершенству имперского законодательства и региональной системы управления в целом. Однако власти не прислушались к этому мнению, и следствие по делу Мансурова продолжилось уже без участия В. К. Ивашкевича. На подобного рода решение, конечно, могли оказать влияние разные факторы, в том числе интриги среди администрации и, как следствие, существенные кадровые перестановки. В мае 1855 года вместо лояльного Г. К. фон Фридрихса исполняющим обязанности военного губернатора Области Сибирских казахов становится подполковник К. К. Гутковский, в целом разделявший взгляды Г. Х. Гасфорта по поводу ограничения деятельности татарских и среднеазиатских мулл и ишанов в Казахской степи[218]. Так или иначе, опыт и заслуги Ивашкевича не позволили властям пренебречь его услугами в ходе разбирательств по другим важным делам, требовавшим особой тщательности и высокого профессионализма. Так, в 1864 году Ивашкевич был командирован для разбора взаимных претензий оренбургских и сибирских казахов. Профессионализм чиновника был должным образом поощрен начальством: в 1859 году он был произведен в надворные советники, а в 1861 году получил чин коллежского советника[219].

Случай Ивашкевича, на наш взгляд, наглядно демонстрирует, что политика империи по отношению к исламу в Казахской степи не была последовательной. С одной стороны, существовало намерение ограничить сферу деятельности исламских институтов, татарских мулл и среднеазиатских ишанов в Казахской степи. Проводниками этой идеи были Гасфорт, Гутковский и – в более радикальной форме – их подчиненный Ч. Ч. Валиханов[220]. Однако каждый из них представлял эту проблему по-своему. Для Гасфорта она имела стратегическое значение, обусловленное активизацией имперского продвижения вглубь Средней Азии. Сталкиваясь с целым рядом других вопросов, связанных с важнейшими государственными интересами – развитием торговли и предпринимательства, этот чиновник готов был умерить пыл своих исламофобских заявлений и поддержать строительство мусульманских мечетей, благоустройство кладбищ и пр. Для Валиханова и Гутковского такая сдержанность и гибкость были скорее исключением, чем нормой[221]. Как мы увидим в главе 4, ситуация с Мансуровым представляла для них прекрасную возможность обсудить необходимость внутренних реформ в Казахской степи в 1860‑е годы – изъятие казахов из ведомства ОМДС, упразднение института указных мулл. С этой точки зрения Валиханов более последовательно, чем Гасфорт, развивал идею негативного влияния татарских мулл на казахов.

С другой же стороны, колониальные знания об исламе и суфизме не носили целостного характера. Именно поэтому следствие с самого начала развивалось по стихийному сценарию. Не имея возможности и времени, чтобы тщательно проверить разный набор информации, Гасфорт и другие высокопоставленные чиновники основывали свои выводы и репрессивные действия на совокупности слухов, подозрений, показаниях и донесениях колониальных посредников, которые использовали политическую конъюнктуру для продвижения собственных интересов – таких, как карьерный рост, борьба за власть и ресурсы среди казахских кочевых обществ и т. д. Так как к делу было приковано внимание самого царя, а его ход контролировало МВД, необходимо было проанализировать разные данные и на основе этого выстроить убедительную и логичную систему доказательств, свидетельствующую, что Мансуров и его «учение» представляют собой проблему экстраординарной значимости. Уверенность в том, что Ивашкевич справится с этой задачей, постепенно стала ослабевать. Чиновник не только поставил под сомнение подозрения своего начальства о политической опасности «нового магометанского учения», но и подверг осторожной и сдержанной критике методы колониального управления: несогласованность действий между разными уровнями