Дело Мансурова. Империя и суфизм в Казахской степи - Паоло Сартори

***

Дело Мансурова и беспрецедентный политический характер, который придали ему колониальные власти, конечно, не являются свидетельством того, что в середине XIX века произошел резкий сдвиг в восприятии суфизма в Казахской степи и кардинальное изменение государственной политики по отношению к исламу в целом. Риторика об опасности «новых учений», которые противоречат ортодоксальному исламу, о харизматических религиозных лидерах (ишанах, шейхах, дервишах), способных сплотить мусульман и организовать выступления против имперского порядка, непонятных обрядах и суевериях существовала по крайней мере уже во второй половине XVIII века. Она получила широкое распространение в различных регионах Российской империи: на Северном Кавказе, в Волго-Уральских землях, Казахской степи, центральных губерниях. История Мансурова и характер следственных мероприятий не способствовали формированию нового знания о том, что представляет собой суфизм в определенном региональном контексте. Мы убедились, что Гасфорт, участвовавший в военных действиях против имама Шамиля, без особых проблем экстраполировал свои кавказские стереотипы об угрозах мюридизма и масштабного антиколониального движения на ситуацию в Казахской степи. Именно поэтому на первом этапе следствия слухи и набор фрагментарной информации стали для него достаточным основанием, чтобы организовать крупное следствие и, более того, убедить петербургские власти, что его подозрения действительно имеют под собой реальную почву. Контекст, связанный с продвижением Российской империи вглубь Средней Азии, и геополитическая нестабильность по всему периметру юго-восточных рубежей империи сыграли здесь определяющую роль.

Организовать следствие и убедить руководство в его целесообразности – это только одна сторона дела. Другая состояла в том, что ни Гасфорт, ни его подчиненные не могли, конечно, предвидеть последствий и драматических поворотов, к которым может привести эта история. Уже тот факт, что разные колониальные чиновники – Очасальский и Ивашкевич – сформировали свою точку зрения на это дело и тем самым поставили под сомнение ключевые выводы своего руководителя, говорит нам о том, что человеческий фактор и несбалансированность бюрократической системы играли очень важную роль. Генерал-губернатор вынужден был отменять некоторые из своих прежних распоряжений или, используя свое положение и влияние, выдавать желаемое за действительное: настаивать на своих абсурдных решениях, требуя от подчиненных новых отчетов и бумаг. Большую роль здесь, конечно, играли ответственность и обязательства, которые вольно и невольно каждый из чиновников взвалил на себя. Если на позицию Очасальского сильное влияние оказывали его отношения с казахами Кокчетавского внешнего окружного приказа, а не карьерные риски, то действия Ивашкевича обуславливались несколькими факторами. Он не воспринимал себя только в качестве чиновника, инициатива которого ограничена инструкциями и циркулярами начальства. Играя важную роль в реализации имперских проектов самой широкой значимости и совершая поездки по обширной территории Казахской степи, Ивашкевич мог представлять особое мнение (как чиновник особых поручений) и воспринимать себя в качестве посредника, способного быстро оценивать ситуацию и принимать самостоятельные решения для урегулирования местных противоречий. С этой точки зрения нет ничего удивительного в том, что он не нашел убедительными выводы своего руководства о политическом характере деятельности Мансурова и его сторонников. Это не была, как может показаться читателю, альтернативная повестка, связанная с симпатиями к исламу, – просто подход Ивашкевича указывал на то, что информационная паника ослабляет имперское управление и серьезно дестабилизирует ситуацию в степи: некоторые мусульмане, как, впрочем, и русские чиновники, используют дело Мансурова в качестве ресурса для интриг и борьбы за власть в своих сообществах. Хотя многие выводы чиновника были проигнорированы и даже вызвали нарекания, они заставили задуматься о более серьезном отношении к этому делу, не ограничивающемся только опросом подозреваемых, свидетелей и накоплением разных сведений и слухов, поступавших из Казахской степи. Гасфорт решил, что необходимо собрать более убедительные улики, основанные на изучении разных бумаг и рукописей на восточных языках, изъятых у Мансурова. Новый этап следственных мероприятий предполагал расширение круга колониальных экспертов и привлечение прежде всего людей, хорошо знакомых с мусульманской книжной культурой и рукописной традицией.

Глава 3

Трудности перевода и/или разная агентность[222]

«Увлекает народ какими-то сделанными у него на руках изображениями»: новая имперская химера и/или бесполезная экспертиза

Осмотр личных вещей Мансурова привел к обнаружению определенного количества рукописей, писем и книг на разных восточных языках[223]. К тому же на его руках были найдены различные татуировки, слухи о магической силе которых уже некоторое время будоражили сознание колониальной администрации. Для того чтобы разобраться с содержанием всей этой информации и определить ее отношение к тем подозрениям, которые складывались у местных и петербургских чиновников (распространение «нового магометанского учения», разжигание «религиозного фанатизма», организация антиколониальных выступлений мусульман), требовалось задействовать широкий круг специалистов, владевших восточными языками, а также людей, разбиравшихся в особенностях мусульманской культуры и книжной традиции. К такого рода экспертам относились переводчики, востоковеды, мусульманские ученые (‘алим) и члены ОМДС.

Мистификация образа Мансурова усиливалась благодаря развитию представлений о том, что его популярность среди казахов зависит от умения совершать какие-то тайные обряды, суть которых интерпретировалась разнообразно. Так, например, считалось, что «тот, кого он (Мансуров. – П. Ш., П. С.) привлечет в свою веру и подаст руку (с изображениями на ней), должен был делать то же, что он, целый год, после чего делался святым»[224]. Этот ритуал, представляющий собой процедуру посвящения в суфизме[225], как видим, был весьма превратно истолкован чиновниками Западной Сибири. Не разбираясь в особенностях исламской религии, имперская бюрократия порой неосознанно экстраполировала свои представления о тайных обществах, сектах, мистических обрядах, почерпнутых из истории христианства (через систему образования, семейное воспитание, печать), на местную действительность. Этот понятийный аппарат («вредная секта», «лжесвятой», «религиозный раскол» и пр.), очень тенденциозный и конструктивистский, использовался по отношению к исламу на всем протяжении имперского периода[226]. Поэтому не стоит удивляться, что власти проявляли чрезмерный интерес к изображениям на теле Мансурова еще до его ареста. Татуировки становились для администрации – как, впрочем, и ряд обрядов, которые совершали суфии, – атрибутом таинственной угрозы и «религиозного фанатизма». Именно поэтому в ходе следствия по делу Мансурова поиску изображений и знаков на теле мусульман уделялось особое внимание[227]. Всех мусульман, задержанных в Казахской степи по подозрению к принадлежности к каким-то «новым учениям», так или иначе проверяли на наличие разного рода татуировок[228].

Интригу, сложившуюся вокруг «таинственных знаков», власти попытались прояснить несколькими способами. Прежде всего, предстояло допросить самого Мансурова и лиц, задержанных вместе с ним. В своих показаниях ишан заявил, что знак на его правой руке, содержащий надписи