Дело Мансурова. Империя и суфизм в Казахской степи - Паоло Сартори

и виновных в нанесении обиды старому ходже». В дальнейшем это дело было отдано на расследование казахским чиновникам[203]. Эта история, если вынести за рамки некоторые преувеличения и завораживающую экзотическую манеру рассказчика, не отражает, на наш взгляд, противоречивость фигуры самого Ивашкевича и его окружения. Очевидно, что чиновники по управлению казахами сибирского ведомства, не имея определенных инструкций по поводу того, как поступать с подобными лицами – ишанами и ходжами (по крайней мере, вплоть до 1848 года), действовали прагматично и избирательно, открывая тем самым широкий простор для реализации разных инициатив. Стереотипы вокруг образов ишанов, шейхов и дервишей, конечно, играли важную роль в такого рода поступках, легитимируя колониальное насилие. Однако конъюнктура середины 1840‑х годов имела некоторые отличия от обстоятельств, приведших к возникновению дела Мансурова: продвижение империи к границам среднеазиатских ханств и военные столкновения с кокандцами и хивинцами не носили в это время такого интенсивного характера, как в 1850–1860‑е годы. Принимая решение арестовать «новых ишанов», Ивашкевич, очевидно, не стремился придать этой истории ту политическую значимость, которая заслуживала бы внимания его начальства в Омске – и тем более в Санкт-Петербурге. Для него это была хоть и необычная по своему характеру, но все же локальная конфликтная ситуация, урегулирование которой должно было восстановить баланс отношений в местном обществе.

В случае Мансурова Ивашкевич поступил, как мы видим, вопреки существовавшему ажиотажу вокруг суфизма. Он не стал делать поспешных и политически мотивированных выводов. Здравый смысл и прагматизм сыграли здесь такую же определяющую роль, как и в событиях 1846 года. Опыт многолетней службы в Казахской степи и понимание обычаев и традиций местного населения убеждали Ивашкевича высказывать более взвешенные и умеренные мнения по поводу вмешательства государства в религиозную жизнь кочевников. Этот подход значительно отличался от мер, которые предлагали Г. Х. Гасфорт и исполняющий обязанности военного губернатора Области Сибирских казахов К. К. Гутковский: те настаивали на необходимости отдельных репрессивных действий по отношению к исламу. Например, они выступали за ограничение влияния татарских и среднеазиатских мулл на казахов, не сомневаясь, что эти «фанатичные» религиозные деятели сеют беспорядки и раздоры в степи[204]. Хотя Ивашкевич и не составил какой-то специальной записки по реформированию мусульманских институтов у казахов, тем не менее его поступки и выводы в отношении некоторых дел позволяют говорить, что он не сомневался в целесообразности сохранения должности указных мулл – а следовательно, и той системы регулирования ислама, которая сложилась в конце XVIII – первой половине XIX века. Кроме дела Мансурова Ивашкевич привлекался в качестве эксперта и по другим делам, связанным с исламом. Так, в 1854 году он привел весомые аргументы, чтобы доказать лояльность и служебную исполнительность указного муллы Кокчетавского округа Кенжебулата Айбарова, который подозревался в разных злоупотреблениях и связях с Мансуровым[205].

Разногласия между представителями колониальной администрации и противоречивые взгляды на порядок управления исламом не оказали серьезного влияния на ход дальнейшего следствия. Генерал-губернатор Западной Сибири и другие высокопоставленные чиновники понимали, что опыт Ивашкевича может быть использован не только для уточнения некоторых деталей, касающихся ислама и казахской культуры: его умение ориентироваться в перипетиях бюрократической рутины было не менее значимо. Дальнейшие события показали, что дело Мансурова относилось к более широкому спектру имперских проблем, а не только к тем, которые попыталась сформулировать региональная администрация Западной Сибири, – распространение «нового учения» среди казахов и угроза антиколониального движения. Одна из таких проблем, которая имела глобальную политическую значимость, – это мобильность мусульман и многообразие способов, с помощью которых такие люди, как Мансуров, преодолевали различные институциональные ограничения, реализовывали собственные интересы и осуществляли связь со своими единоверцами по всему миру. Масштаб следственных мероприятий, учитывая эти особенности, приобретал совершенно иной размах и требовал привлечения новых ресурсов и эффективного взаимодействия между разными региональными и правительственными инстанциями (губернаторами, полицией, МВД, МИД, Военным министерством, ОМДС и другими институтами).

Продолжая распутывать паутину, образовавшуюся вокруг этого сложного дела, Ивашкевич смог более обстоятельно, чем его сослуживцы, взглянуть на проблему легальности Мансурова в мусульманских сообществах и поставить некоторые новые вопросы. В ходе следствия удалось выяснить, что Мансуров именовал себя не только ишаном и старшим ахуном, но и ходжой[206]. Как мы уже заметили, термин «ходжа» широко использовался российской колониальной администрации в различных смыслах. С одной стороны, он получал нейтральную оценку, потому что некоторые представители этой группы пользовались особыми привилегиями среди казахов и к тому же смогли найти общий язык с колониальной администрацией и занять различные должности в системе местного управления. С другой стороны, понятие «ходжа» приобретало и другую, более злободневную с политической точки зрения интерпретацию: некоторые чиновники часто ассоциировали ходжей с ишанами и представителями суфийских орденов, проживавших на территории среднеазиатских ханств и распространявших свое опасное в политическом отношении влияние на казахов. Именно поэтому Ивашкевичем совершенно справедливо был поставлен вопрос: на что рассчитывал Мансуров, называя себя ходжой?

Попытки Ивашкевича убедить Г. Х. Гасфорта внимательнее проанализировать влияние религиозного статуса Мансурова на казахов не произвели должного эффекта. Генерал-губернатор по-прежнему оставался в плену своих иллюзий и недоумевал, почему влиятельные казахские чингизиды, представители привилегированного сословия торе – старший султан Кокчетавского округа Абулхаир Габбасов и старший султан Акмолинского округа Арслан Худаймендин – приложили свои печати (тамги. – П. Ш., П. С.) к родословной (суфийская сильсиля. – П. Ш., П. С.) какого-то «бродяги и лжеучителя Мансурова»[207].

Столкнувшись с такими трудностями, Ивашкевич не стал в дальнейшем акцентировать внимание своего начальства на религиозном статусе Мансурова. Он сосредоточился на решении другого вопроса: идентификации личности ишана. В ходе обыска у Мансурова были изъяты разные бумаги, которые давали ему право передвигаться по территории Российской империи и за ее пределами. Примечательно при этом, что в этих документах он именовал себя то бухарцем, то ташкентцем, то казахом, то кокандцем или же казанским татарином. Так, отправляясь в хадж в Мекку и Медину в 1853 году, Мансуров имел на руках специальный паспорт (выдававшийся паломникам), который давал ему право свободно передвигаться по территории Российской империи. В этом документе было отмечено, что его владелец был кокандским подданным. Однако из Одессы Мансуров следовал в Османскую империю уже по другому документу – билету, показывающему, что он казанский татарин. Особой интерес представляет здесь и другое обстоятельство: направляясь в Мекку через Аравию, человек, скрывавший свои настоящее имя и происхождение, был ограблен арабами (то есть бедуинами-кочевниками). Случившиеся трудности вынудили Мансурова обратиться за помощью не к бухарскому эмиру или к турецким властям, а в МИД[208]. Подобное обращение могло быть вполне естественным, если