Дело Мансурова. Империя и суфизм в Казахской степи - Паоло Сартори

самодержавием. Если многие из участников крожского заговора не выдержали испытание солдатчиной (покончили жизнь самоубийством, сошли с ума или спились), то Ивашкевич вместе со своим другом Виткевичем получают второй шанс. Виткевич осваивает ряд восточных языков (казахский, татарский, персидский, арабский). На его способности быстро обращает внимание колониальная администрация, и он становится любимцем самого В. А. Перовского, назначенного оренбургским военным губернатором в 1833 году. В итоге Виткевичу, государственному преступнику, чудом избежавшему смертной казни, поручаются задания чрезвычайной важности. Одно из них – дипломатическая миссия в Афганистан в 1837–1838 годах. Цель этого деликатного поручения заключалась в необходимости добиться усиления влияния Российской империи в этом регионе и ослабить тем самым позиции Британской империи[189].

Взлет Ивашкевича не был таким стремительным. Он так же, как и его друг, осваивает местные языки, в особенности казахский; его часто командируют в степь для урегулирования различных межродовых противоречий[190]. В 1830 году Ивашкевич производится в унтер-офицеры, а в 1835 году становится прапорщиком. В 1842 году он назначен адъютантом к начальнику штаба Отдельного Сибирского корпуса генерал-майору А. А. Жемчужникову. 15 января 1844 года за отличную службу Ивашкевич награжден орденом Святого Станислава III степени. 1 мая 1845 года он определен чиновником особых поручений при пограничном начальнике сибирских казахов, а с 25 сентября 1854 года получает должность асессора Областного правления Сибирскими казахами[191].

Занимая различные позиции (чиновник особых поручений, асессор) в администрации по управлению казахами сибирского ведомства, Ивашкевич выполняет важные поручения: производит перепись населения и имущества казахских родов, участвует в церемонии принятия российского подданства отдельными казахскими родами Старшего жуза, расследует исковые дела между ташкентцами, бухарцами и казахами и т. д.[192] Щепетильность и внимательность, которые Ивашкевич демонстрирует в ходе исполнения своих обязанностей, формируют среди казахов представление о нем как о добром и справедливом чиновнике. Вот характерный пассаж:

После переписи населения к Ивашкевичу подошел восьмидесятилетний старик. Он сказал: «Я долго живу на свете, а первый раз вижу россиянина, как ты». Потом добавил, указывая на толмачей: «Толмачи и казаки – это одержимые дьяволом; чиновники сами дьяволы»[193].

Значение этих слов можно объяснить с разных точек зрения. С одной стороны, чиновники, производившие перепись населения и имущества, часто искажали данные, что в итоге приводило к непомерно высокому налогу[194]. С другой стороны, следует понимать, что этот текст был создан близким другом Ивашкевича другим ссыльным поляком Адольфом Янушкевичем, которого тяготила служба в имперской администрации: всю свою жизнь он мечтал вернуться в свои родные края[195]. Идеализация образа Ивашкевича служила ему средством обличения колониальных порядков и критики имперской бюрократической системы в целом.

Рассматривая Ивашкевича через призму разных источников, мы понимаем, что его жизнь не протекала по какому-то одному сценарию. Имея определенные принципы, он в то же время был органичной частью колониальной системы, использовал ее слабости и перегибы в качестве ресурса для достижения собственных материальных и карьерных выгод. Так, в 1839–1847 годах получило резонанс дело о самовольном выпасе скота поручиком Ивашкевичем на землях, принадлежавших оренбургскому казачьему войску. В ходе следствия выяснилось, что этот чиновник владел большим табуном скота, значительная часть которого была оформлена по бумагам как казенная (66 голов лошадей своих и 81 казенная). Для выпаса этого поголовья Ивашкевич нанял казахских пастухов, которые, используя поддельные документы, свободно перегоняли животных через Орскую крепость[196]. Это дело, наложившее несколько негативный отпечаток на репутацию Ивашкевича, тем не менее не сыграло какой-то драматической роли в его последующей судьбе, хотя, возможно, и заставило покинуть Оренбург и перебраться в Омск.

Получив предписание заняться делом Мансурова, Ивашкевич тут же отправился в Казахскую степь и начал следствие с опроса казахов, которые, по данным имперских чиновников, контактировали с человеком, выдававшим себя за ташкентского купца и ишана[197]. Изучив свидетельские показания, а также дела лиц, содержавшихся под арестом по подозрению в том, что они замешаны в «каких-то тайных и вредных сношениях» с Мансуровым[198], асессор пришел к неожиданным для колониальной администрации Западной Сибири выводам. Многих фигурантов этого дела – таких, как бухарец Абдул-Мумин, казахи Кокчетавского округа Бекходжа и Давлет и в особенности ахун города Петропавловска Сираджэтдин Сейфуллин, которого власти признавали «неблагонадежным, изобличенным в разных противозаконных поступках», – Ивашкевич предложил освободить, так как вина их не доказана[199]. Подобного рода заявление вызвало возмущение со стороны Г. Х. Гасфорта. Дело Мансурова, связанное с совершением непонятных религиозных практик и необыкновенной популярностью ишана среди кочевников, интерпретировалось генерал-губернатором не иначе как проявление «религиозного фанатизма» и угроза активизации антиколониальных протестов в Казахской степи. Признание другой точки зрения, сводящейся к тому, что насаждаемая политическая риторика о суфизме только запутывает следствие, могло обнажить тот факт, что невежество чиновников значительно ослабляет колониальное управление. В итоге важную роль сыграла административная инерция. Используя свое служебное положение, Гасфорт наложил очень жесткую резолюцию на заключение Ивашкевича: «…я отношу это ходатайство к видимому лицеприятию и покровительству преступнику»[200].

Разногласия между Гасфортом и его подчиненным асессором Ивашкевичем демонстрировали не только то, что система колониального управления окраинами была несбалансированной. Такого же рода истории или противостояния между чиновниками разных рангов мы обнаруживаем и в Оренбурге[201]. Интеллектуальный кругозор, знание местных особенностей, опыт многолетней службы, определенные служебные прерогативы и преимущества (например, статус чингизида, должность переводчика или чиновника особых поручений), амбиции и карьерные планы позволяли чиновникам адаптироваться к разным бюрократическим противоречиям и находить возможности для реализации собственных идей и подходов к местному управлению. За время своей многолетней службы Ивашкевич часто сталкивался в степи с разными ишанами, пирами, ходжами, и оценка их деятельности, как и характер предпринимаемых им мер, не была продиктована какой-то определенной принципиальной позицией, как это может показаться из дела Мансурова. Наоборот: он ориентировался скорее на специфику конкретной ситуации и избирал тот подход для урегулирования беспорядков, который представлялся наиболее разумным и оптимальным как для самой колониальной администрации, так и для местных сообществ. Так, производя опись скота у казахов Аягузского округа в 1846 году, А. Янушкевич и его спутник Ивашкевич стали свидетелями и участниками одной необычной истории. В этом округе жил некий ходжа[202], который по разрешению местного старшего султана исполнял разные религиозные обряды: читал молитвы, раздавал священные талисманы, совершал чудеса. Тем временем из Ташкента пришли два ишана, которые стали оспаривать авторитет и влияние старого ходжи. Сложившийся конфликт привлек внимание общества и властей. Ивашкевич приказал взять двух новых ишанов под арест «как практиковавших без позволения местных властей