Авангард и «Анархия». Четыре мятежных месяца самоуправляемого просвещения - Анна Бражкина

Гордыню, распинают Святыню и насилуют все, что только можно изнасиловать вплоть до покойниц восково-холодных. Пришла ночь, которую люди отныне почему-то называют революционной, но бунтарство ее только в красных тряпках, смоченных языками искалеченных.

Пришла ночь, которую люди называют тихой, но прислушайся, приложи ухо к бессердечной груди глухой тьмы – тишина ее в сумасшедших стонах пекельного нечеловеческого мучения истязуемых в застенках темничных тайников, тишина ее в песнях, в предсмертных песнях возводимых на эшафот; тишина ее в паутинном серебрении свистящей пули, в лязге дымящихся от крови штыков.

Пришла ночь, тишину которой сожрали праздничные казни.

Тише… Слушай: в тюрьме поют.

В тюрьме поют песни праздничных пыток. Исчадие ужаса, слепых, шарящих белками ‹нрзб› мумий – тюремная песня голода, с болью проклятия колотись о каменные стены беззвездных подземелий, обивай израненные крылья о заржавленные решетки! Пришла красная ночь праздничных пыток.

Кровь мук и стонов перед казнями – тюремная песня голода – ты вскормлена гноем простреленных грудей, осколками изломанных ребер, впадинами выколотых штыками очей, грудами раздробленных черепов, клочьями разбрызганного по водосточным трубам мозга.

Тюремная песня голода, исчадие ужаса, тебя пели в пасхальную ночь…

Тише. В тюрьме поют.

В тюрьме поют песни пасхальных пыток.

* * *

Красные флаги буйно слились в рукоплескании ночного празднества.

Дымящие плошки воспаленно вытаращили во тьме налитые кровью глазища, а медь иллюминированных звонниц раздирала рыком колышущееся над городом зарево. Был праздник, светлый, тихий и святой праздник бешенства бешенств, истязаний, расстрелов, пыток и проклятий.

Вот почему в тюрьме пухли от голода.

Вот почему наливались палящей кровью гнойные очи, иссиня-черные лица водянисто разбухали, и желтым воском отливались рыхлые струпья щеки.

Дряблые, ослабленные тела густо купались в горячем соку болезненно сочащегося пота, и вытянутые по-покойницки в струну парализованные помертвелые люди грузно всем телом прилипли к нарам, тяжело сопя заостренными, вылепленными из воска носами и мутно шаря во тьме обезумелыми, налитыми кровью белками.

Был светлый праздник, и кто-то, делано смеясь и хватаясь за тощую грудь, шептал о том, что теперь по улицам несут пирамиды творога, яиц и пирогов, и почему-то у многих болезненно сочилась едкая слюна из язвящихся десен и сладкая тошнота горячим клубом перекатывалась в пересохшем горле. Уже третьи сутки старуху рвало в углу страшно и смертельно, и распухшее, вздувшееся от водянки тело со скрипом каталось по грязным нарам, корчась в адских клещах предсмертных мук. А когда умерла, взревев последним надрывным ревом раздираемой шакалами коровы, и скрючив искалеченные пальцы, и застыв огромным вздувшимся пауком ‹нрзб› на нарах, ее волоком вытащили из коморы, и долго голова ее волочилась, колотясь о плиты заплеванного пола и окутывая его жидкими прядями седых старушачьих волос.

…Говорят, что это был большой праздник, и в душах томящихся колыхалось страстнощемящее ожидание обещанного освобождения…

* * *

Но тягуче нанизывались на иглы широко раскрытых взглядов первые часы зевотной томы, но костлявые угловатые плечи оскаленно хохочущего голода тащили уже на себе полночь, а красное зарево с последней силой заплескалось в стекла и разбрызгало рдяные пятна на пыльной стене.

И когда с высоты далекой звонницы расплавленной каплей золота упал во тьму первый аккорд перезвона и с ним слилось стозвучное, могучее, тягучее, певучее, многоречное, многозвучное и зычное гудение литой меди, от рыка которой дребезжали стекла обагренных заревом окон, – люди обезумели.

Люди обезумели. Оголенный череп голода тлетворно врезал в их кашляющие груди желчь сумасшедшей ярости, и взметнулись во тьме дрожащие леса костляво пляшущих рук, и затрещали остро под напором разъяренных тел кованые двери, и дикий рев вулканической злости гулко разбился о камни.

Люди обезумели.

В окошечко двери тускло вонзился острый штык грозящего дозорного, но груды тел, падая и ‹нрзб›, впиваясь зубами в сталь, обливая кровью ржавчину старинных замков, лезли друг на друга, колотились в рыгающем стоне и надрывно отчаянно-зверино, вскидывая растрепанными гривами горячих голов, кусая друг друга и захлебываясь звучно в пене мученического бешенства.

И крик слился со звоном весенней заутрени, потому что крик был слышен и дик во всей демонической силе проклятия, а звон был малинов и величав, потому что, по словам многих людей, над землей реял, осыпая цветами раны, очень большой, очень даже светлый и даже совсем святой праздник.

* * *

А на рассвете люди смертельно устали и грузно повалились по-звериному на липкий пол и долго дымящимися тушами лежали, тяжело дыша и пугая часовых желтизной иссиня-восковых лиц, овеянных скалозубой улыбкой голодной смерти.

На рассвете люди устали.

На рассвете ‹нрзб› Голгофы разговелись голодом и юношескими слезами только смотревшего в окровавленное окошечко на кожи ‹?› воск угасающих светильников и вдруг заструившего детский плач на сталь мутно горевшего штыка.

Так мне рассказывали.

Люди разговелись слезами палача.

А это очень хорошо.

Побольше таких пиршеств!

Побольше праздников, пасхальных пыток.

Баян Пламень

ЗАКЛИНАНИЕ КРАСНОЙ КОБРЫ

ТЕБЕ, ТЕБЕ – НАБАТУ ЧЕРНОГО ПЛАМЕНИ

Анархия. 1918. 14 мая. № 58. С. 4

Огонь моих извивов и шипения

Под знойный хруст костей,

Проклятие зычно свищущего пения

Змеящихся детей,

Вся ярость огнедышащего жала,

Вся гниль моих болот,

Что Желтою Чумою заражала

Лебяжий хоровод.

И боль, и корчь, и судорга сжиманий —

Суставный сладкий хруст,

Ночная зябь палящих содроганий,

Купанье в желчи уст.

* * *

Могилы во рту лесов.

Курение опрелых трав.

Шуршание змеиных снов.

Бурление густых отрав.

Зыбучесть и зов трясин.

Снотворность смолистых брызг

И в пене гнилых осин

Совиный и леший визг.

Вся тяжесть сырых могил,

Липучесть и смрад червей

И мокрый холодный ил —

На трепет твоих очей.

…Узнал Змею? Уже разовет —

А ты заснул.

Горит в росе багряный цвет,

Рокочет гул.

Рассыпал лес летучий хор

Гремучих гамм,

И кровью брызжет Черный Бор

На белый храм.

Баю-бай. Я ласкова,

Как Кобра.

Баю-бай. Я жгу сквозь сон

Тебя.

Баю-бай. Пленительно и добро

Я пою,

Безумственно любя.

Ты засни. Предутренние песни

Прошипит,

Колдующая Сон.

Нет и нет.

Ты больше не воскресни.

Ты засни. Ты ядом усыплен.

Баю-бай. С тобою спят

Утесы. Ты забудь о Солнце

И орле.

Уж горят смарагдовые росы

На твоем прострелянном

Челе.

И свернулась в змеиный клубок

У твоих окровавленных ног.

Я лесная невинная крошка

Пожалей

Ты меня

Хоть немножко.

Тише. Тиш-шо. Ша-ша-ша!

Я – как Солнце – хороша…

Море зыбкое огней

В чешуе моей…

Я поднимаюсь. Я извиваюсь.

Красно-медный хлыст.

Кровью и ядом. Желчью наливаюсь —

Огонь брюха лучист —

Переливчатый свист

Вонзается шипом в твои глаза —

В них трупья бирюза —

В них —

Кровь.

Жадность и ярость, хищность и дикость.

Я встала с песка и вспрыгнула

Вверх —

Как гибкий, упругий стебель

Горящей лильи…

И огненной пылью

Злобно и звонко

Залила твои очи.

Спи!

Я горло липкими ползучими узлами

Сожму с хохочущей злорадностью змеи.

И над могильными овлажненными мхами

Затеплю красные, как ситцевость, огни.

Я – мщение грозное, сосуд смертельной злости,

Я – ненавидящая Солнце и Весну.

Я оплюю твои расстрелянные кости

И с эхом вздрогнувшим – навеки прокляну.

* * *

Из груди рассеченной Змея выползала —

Золотая Змея. Золотая.

И сочилось в лучах ядоносное