Авангард и «Анархия». Четыре мятежных месяца самоуправляемого просвещения - Анна Бражкина

class="v">Небо в крови,

Небо набатами

Рви!..

Брось-ка в помойную яму

Лимузин,

А ананасы с шампанским,

Ваши лорнеты, кадеты, сонеты.

Пудра, концерто-кафе,

Всех королей – офицер – галяфэ!..

Поэмы в пламени несут

Над королями самосуд!..

Отныне футуристы —

Анархо-террористы, —

Зажегшие Набат тревоги

На каждой площади, тропинке и дороге!..

Звон-звон! Бейте в литавры!

Кровавые лавры

Жалят чело анархистов!..

Братья распяты! Знамя расстреляно.

Вылез палач из расселины.

Бросьте в помойную яму вы – ананасы

В руки возьмите гранаты, бомбы, мечи и фугасы!..

Пальмы, экзотики – грязное ложе разврата.

НАША АНАРХИЯ,

НАША АНАРХИЯ

РАСПЯТА!

Кровь истекла… Зажигайте факела!..

Зажигайте…

Горячий яд, —

Струистое вино течет

В огне вакхического Солнца!

Дробится кровь,

И плещется о дно

Бокала Пекл —

Вакхического Солнца!

В багрянце пен

Стоцветная река

Бока

Знамен загаром опаляла!

В венце из брызг

Костлявая рука

Зажгла сте<?>ль

Кипящего бокала…

Нас шесть анархо-футуристов:

Баян Пламень.

Черный Коготок.

Буревестник.

Кровь Горящей Лильи.

Черный Петух.

Я – Набат.

Баян Пламень

ПЕРВОЕ МАЯ

ДЕНЬ ТРАУРА РЕВОЛЮЦИОННЫХ АНАРХО-ФУТУРИСТОВ

Анархия. 1918. 1 мая. № 51. С. 4

Первое Мая – ожерелья

Веселья,

Вакханалия Цветов и Песен

И красных бокалов кипящего Солнца!

Но угол подземелья

Безлампаден и тесен

И нет даже для дыханья

Оконца!

Нам не надо ласкания,

Ни жалости; ни привета.

Наша улыбчивость – взрыв динамита,

Наше объятие – дрожание фугаса —

Но мы требуем смертельно ответа

За хохот кровавого пляса

В тот день

Когда Песня убита!

В черных лохмотьях ОНА на плахе

В растрепанных волосах —

Течет пламя.

Эшафотист-кровоносец в мясниковой рубахе

Впился в ее груди

Гнилыми зубами.

В черных лохмотьях текут текут знойно зарницы,

Дробятся молнии

Ореолом.

Скоро на рассвете опять черные птицы

Улыбнутся свинцовым пчелам…

Скоро на рассвете

Горячих нарядов осколки —

Снопом рассыпаясь гремучим —

Запутаются, ласкаясь,

В черном лобзающем шелке…

И раздробят лохматые груди

Тучам.

* * *

Слушайте – вы – вникайте и внимайте.

Слушайте вы – скидайте

С голов склоненных ваши шапки!

Сдирайте с колонн, трибун и стен

Красные чудовищные тряпки!..

Сегодня не праздник вакхически-пьяный —

Сегодня – гноятся раны.

У нас и у всех сегодня – День Убитых.

В покойницких – трупов груды!..

Груды

Безглазых, синих, оскаленных, кровью облитых…

Бессмертное вещее Чудо

На панельных весенних плитах

Творят советские самосуды!

Это не Праздник! это не Праздник! —

То первомайские казни.

Гробы в позументах —

Покойницкие – в красных флагах

И лентах.

Смрадные окна завешены

Праздник голодный – праздник проклятый

– Ужас Распятых —

Дикий и бешеный!..

Рдеют закаты, звонят закаты,

Стучатся в окна

Повешенных.

Чу! Молчи. Молчи. И слушай —

На улицах – красная краска —

Румяна чахоточной проститутки.

Хохочет дико

Голодная пляска

На площадях растрепанного крика

Гудят Трибуны

В народе сквозь слезы – прибаутки.

Эх, в душе-то издерганы

До голого, до живого мяса

Кровавые струны.

На улицах – фонтаны ситца

В переулках – кумачовое царство!

А под ногами еще золотится

Могила бунтарства —

Кровавые лужицы.

Сквозь щели стланых досочек,

Сквозь янтарный песочек —

Рдяно и знойно сочится

Свекловичная водица.

Гляди. Гляди.

Впереди

Мокрые красные хоругви кружатся.

Плещутся. Извиваются.

Палачам от зноя – недужится.

Пьянеется и зевается.

Недавняя кровь вспоминается…

Жмурят глазки украдкой:

Пахнет кровушкой сладкой —

Пахнет…

И Солнце плюется кровью

На отсыревшие от слез платья.

Кто-то навстречу злословью

Выкинул штык проклятья.

И стала пляска брани

В хохоте глупом.

И вот в кровавом тумане

Хлещут копыта по трупам.

Хрустят кости. Смеется латыш-проказник…

Тише! Тиш-ш-ше…

У них сегодня праздник.

Баян Пламень

ЗАУТРЕНЯ УГАСАЮЩИХ СВЕТИЛЬНИКОВ

(ОТЗВУК ЗВОНОВ ПАСХАЛЬНЫХ)

Анархия. 1918. 10 мая. № 55. С. 4

* * *

На закате подстреленные первыми звездами зори, радужным крылом разбрызгав осколки золотых сгустков, омыли багряные очи кровавой росою.

На закате догорающее пламя долго чахоточно колотилось махровыми крылами о ржавые прутья темничных решеток.

Взвилось скрежещущими зубами едкое железо бойниц подземелий в горящие крылья огневых взрывов, и сочащаяся из лав ожаленного солнца смарагдовая пена, дымясь, воспламеняла пунцовые маки в расщелинах дикого камня.

* * *

На закате за мутными от жадного дыхания стеклами до первых кадильниц бездонной чаши молитвенно теплилось мученичество ‹ис›ступленных от застывшего безумия глаз, брошенных в подземелья. Выплывая из сумерек заплеванными развалинами, окутанными измочаленными лохмотьями, липуче-грязные пары мутно плавали в расплескавшейся жиже золотых лучепадов вечера.

И текли по каменным уступам отсыревших стен заплесневелые тела расплывшихся драконов.

От ядоносного першения махорочных фонтанов, от смачного прения тлеющих портянок, от купания в сочном поту корчащихся в липкой духоте человеческих туш густо прозуженные грязью углы подернулись горячим чадом.

Вот почему так часто испуганно ударила по тьме простуженная надрывностью от чахоточного кашля и вспыхивали на ее топтаных лужах пола тлеющие угли кровавых пятен, изрыгнутые раздробленными прикладами грудьми.

* * *

Черной мерной проклятой поступью шла дикая ночь праздничных казней.

Столпились полумертвые люди кучно около запотелых окон, и судорожно вцепились друг другу восковыми пальцами в плечи, и плотно прилипли горячими лицами к влажным от жадного дыхания стеклам; и увидели, что крылья пламени уже изломались о ржавое железо решеток и безлампадная тьма широко раскрыла зияющую пасть и жадно и беззвучно проглотила окровавленные кости солнца.

* * *

Хитрой, прихильной костлявой поступью пришла скалящая гнилые зубы тьмы ночь праздничных пыток.

Такая тяжелая, такая глухая, такая проклятая в своем кровавом ужасе, что решетки тюремных окон ложно, с насмешливым хохотом могильного беззвучия, расплывались во мраке, а безумие воспаленных гнойно глаз стало больнее, хищнее, острее впиваться фосфорическим сиянием в черно-синие впадины слепых стекол полуночи.

Где-то за нами уже зажигались багровые факелы, и ра-стрепанная пляска теней каталась по куполам, и со стен златотканых молелен плевалась красным сном медь, и стоцветные ожерелья кадящих лампад космато изорвали в лохмотья далекий мрак кощунственного праздника.

* * *

Повисло над городом зарево, и багряные щупальцы его защекотали, ‹нрзб› играя, решетчатые проломы тюрем.

Пришла ночь.

Пришла ночь, которую люди называли светлой, но сияние ее исходило только из одного источника – из яркого сочения кровавых луж.

Пришла ночь, которую люди называли святой, но святость ее шутовски издевалась в заплеванных храмах, где пьяный инок в рваной парче махал погасшей кадильницей перед пестрыми чучелами; и святость ее была только в Святых Дарах, поганью которых насильственно причащают приговоренных к смертной казни аскетов бунта и которые мы скоро, запрокинув из золотых чаш, раздадим, растопчем грязными сапогами ярости и брезгливо выбросим в помойную яму; но святость ее была в загрязненных святотатственной святостью храмах, где обагренные руки сладострастных иеромонахов растлевают