Авангард и «Анархия». Четыре мятежных месяца самоуправляемого просвещения - Анна Бражкина

газа опустошим в недрах земли непробитые страшные толщи.

О, мы уйдем, мы зароемся в глуби, прорежем их тысячью стальных линий, мы осветим и обнажим подземные пропасти каскадами света и наполним их РЕВОМ МЕТАЛЛА.

На многие годы уйдем от неба, от солнца, мерцания звезд, сольемся с землей:

Она – в нас, и мы – в ней».

«Мы посягнем», – пишет Алексей Гастев, и, чувствуя удары железного молота, посягнут с ним в эту грозную минуту, когда, холодея, будут отдыхать от стального бега машины, мировые миллиарды, его товарищи.

Гастев любит завод, любит машину и от радости и торжества кричит:

«Мы вместе».

Он живет в самом лучшем городе мира и работает в самом большом знаменитом заводе.

А в стороне, где шумит город, – проспект «наших владельцев», где все играют, все играют, все кутят.

Но это его не повергает в уныние.

Он помнит, что он один из тех, кто обещал посягнуть.

И он рассказывает, как в окно вагона, в котором они пересекали проспект, летя на работу, они кричали в заплывшие лица кутил-собственников:

– «Продолжайте, господа!»

А они гордятся, говорят друг другу речи, пишут стихи и поют хвалебные дифирамбы. И все про то, что эти заводы, горы угля, дороги, это все – их, это принадлежит им…

Они ликуют от радости, но Гастев и его товарищи снова кричат им:

– «Продолжайте, господа!»

Убежденный в своей силе, определивший близкий день решительного боя и грозной победы, Гастев несется к своему заводу, и первый привет, первый радостный салют – ИМ, его друзьям, светлым машинам.

Они улыбнулись, вздрогнули, крикнул гудок, и начался вихрь работы.

Гастев работает и думает:

«Я полюбил тебя, рокот железный,

Стали и камня торжественный звон.

Лаву…

Огонь беспокойный,

Мятежный,

Гимн в машинных —

Их бравурный

Тон.

* * *

Я полюбил твои вихри

Могучие,

Бурного моря колес и валов,

Громы раскатные —

Ритмы певучие,

Повести грозные,

Сказки без слов.

Но полюбил я и тишь напряженную,

Ровный,

И низкий,

И сдержанный,

Ход.

Волю каленую,

В бой снаряженную,

Мой дорогой,

Мой любимый

Завод».

Он не изобрел еще формы железного слова, но все его замыслы, все его помыслы определенно живут в вихре механического грома и металлического дела.

Он изобрел душу, живую и сильную, там, где люди ‹нрзб› мира не знали красоты и радости.

К индустрии подходит бельгийский поэт Эмиль Верхарн, но он только подходит.

«Под рукою Верхарна, – как заявляют его усердные критики, – лира поэта стала многострунной и полнозвучной, как сама жизнь; его поэзия – эпическая поэзия массы; влюбленность Верхарна в сладострастную роскошь старой живописи не помешала ему понять новую и, конечно, скромную красоту XIX века, – красоту, основанную на жестах и движениях, поступи и равновесии человека из народа».

Верхарн хвалил Менье – бельгийского скульптора – за то, что он с пьедестала снял Аполлона и поставил кузнеца.

«Менье, – писал Верхарн, – осмелился изобразить жизнь такою, какой ее СДЕЛАЛ СТРАШНЫЙ И ЛИХОРАДОЧНЫЙ ТРУД».

Как бы вульгарен ни был объект изображения – взор художника всегда сумеет открыть в нем мотив для энтузиазма. И хотя Верхарн и говорит в конце, что искусство Менье – «не только искусство жалости, но и силы, дерзаний и победы», но я убежден, что ему не поверит ни один из мирового миллиарда товарищей Гастева.

Эта барская манера снисхождения, эта благотворительность – просто циничны.

Появление Гастева решительно устанавливает утверждение тех, кто громко заявил, что «в недрах нашего революционного грома» нарождается новое пролетарское искусство.

Отныне можно наглядно установить два полюса.

Гастев – поэт пролетарской песни, и Верхарн – певец буржуазии.

Задетый индустрией и жизнью, которую сделал «страшный и лихорадочный труд», – Верхарн пишет своего банкира, у которого

«…круг фонтанов нефтяных,

И шахты темные его богатых копей,

И звон его контор, знакомых всей Европе,

Звон, что зовет, пьянит, живет в умах людских».

Сентиментальничая с тем, кто на своих плечах несет «страшный и лихорадочный труд», – Верхарна больше поражает банкир, которого он дописывает с упоением:

«Так, подавляя все Ньягарами своей

Растущей силы, он, сутулый и угрюмый,

Над грудами счетов весь погруженный в думы,

Решает судьбы царств и судьбы королей».

Верхарна, как поэта-профессионала, все, однако, поражает. Он – мастер своего ремесла и должен уметь все.

Другое дело Гастев. Его творческая изобретательность останавливается только перед тем, что органически связано с ним и той культурой, строят которую «мировые миллиарды».

Летя в вагоне к заводам, он спрашивает себя:

«Чьи они? Эти города, машины, железные пути и поднебесные постройки?»

«Я не могу прочесть издалека ни одной вывески, но из поезда видно, – пишет он, – как мои товарищи, одетые в голубое, белое, коричневое, работают тысячами около тысяч машин, верстаков, тисков и сооружений».

И когда гудят утренние гудки на рабочих окраинах – это вовсе не призыв к неволе. Это – песня будущего.

О чем же поют гудки?

– ЭТО УТРЕННИЙ ГИМН ЕДИНСТВА!..

Баян Пламень[152]

ВСЕМ, КТО УЖАЛЕН ЗМЕЕЙ

Анархия. 1918. 26 апреля. № 47. С. 4

Нас – шесть анархо-футуристов.

Быть может, скоро нас будет много!

Но теперь нас только – шесть…

Мы облиты ядом проклятого бешенства.

Мы захлебнулись в крови и мести —

И мы пришли с Черным Набатом к «Анархии».

В подземельях тюрьмы – томится

двое анархо-футуристов:

Кровь Горящей Лильи

и

Черный Петух.

Нас гонят, над нами издеваются

апостолы эшафота, апостолы распятья и убийства…

Оплевывают наши факела змеиной плесенью, а мы выше, мы – грознее, мы – сильнее!

Мы – бунтари.

Мы пришли к «Анархии» взвить Черный Набат…

Мы – революционные анархо-футуристы!

Нас только шесть —

Но скоро будет много!

Баян Пламень

ЧЕРНЫЙ НАБАТ РЕВОЛЮЦИОННЫХ АНАРХО-ФУТУРИСТОВ

ПОСВЯЩЕНО ПАМЯТИ РАССТРЕЛЯННЫХ АПОСТОЛОВ АНАРХИИ

Анархия. 1918. 26 апреля. № 47. С. 4

Ко всем – кто местью пышет!

Кто слышит

Муки распятых!..

* * *

Медный Зев плюется ревом —

Золотыми слитками крови!..

Дыханье Мести

Огнем багровым,

Рубином рдяным,

Костром махровым

Расцветает знойно

В каждом казенном слове,

В каждом трупе новом,

В каждом ребенке успокоенном…

Исцелители тюремщины,

Эшафотисты,

Тюрьмодержцы!

Мы – Анархисты, —

Вы – самодержцы —

Иуды своими штыками развенчаны!

Мы навстречу шрапнельным осколкам

Брызнемся черным и траурным шелком:

В небе – плещется стяг,

В яме – корчится враг,

А над нами – сокровищница молний!

Слава хохочущим огням…

В сердце скрестивших мечей

Вонзить копье

Лучей

Разбитый бурей храм.

Вылезла Гидра из развалины —

Подняла голову, злостью облитую,

Почуяла – пахнет кровью ядовитою.

И вот —

Сечет

Пулемет!..

Черное Знамя прострелено…

Вещие крылья огненной птицы,

Бурно парящей над р‹ы›бьими селами —

Рвали свинцовыми пчелами

Пунцовые змеи зарницы.

Гей – футуристы, – гей – анархисты!..

Дикого бунта звено…

Пусть мы отныне все —

Террористы!

Бешенство Мести —

Вино.

Мы бурнопламенным безумием

Атом – разбудим,

Жалом меча рассечем —

Хилые души,

Гнилые груди…

Кладбища людям

Черным огнем обольем!

Браунингом песенки четкие рокоты,

Трель пулеметная,

Зыбь бомбометная,

Пляска фугасная,

Клочья атласные

Звонких зеленых ракет —

Вот Вакханалия – песня стихийная,

Пляска развратная, пьяность оргийная —

Пой же, анархо-поэт!