Еврейский мир. Сборник 1944 года - Коллектив авторов -- История

«уважения и преданности». Ничего этого у Л. М. не было и тени, — ни покровительственной ласковости с «рядовыми», ни генеральской молчаливости, тугоухости и увесистого краткословия в присутствии младших по чину. Он был выше даже невинных форм лидерского тщеславия и кокетства. Ему было не до того. Он был естественно прост и учтив в обращении с людьми. Он был занят другим: он имел свое виденье.

Он был на службе. Он служил, именно служил, не только еврейскому, но и русскому народу (это сливалось у него гармонически и без усилия) — и людям вообще. Он не величался ни тем ни другим, не говорил громких слов о величии или избранности этих народов. Вообще трудно было представить его, опытного и убедительного оратора, произносящим красивую фразу. Он был целомудрен в словах. В его речи было то же сочетание строгости, деловитости и теплоты, которое было так характерно в его повседневном действии и манере.

В его наружности и приемах было что-то напоминающее хорошего раввина в европейском платье, несколько восточная чопорность, медлительность слова и жеста, уменье слушать и обдуманность речи, без тени рисовки или дипломатичности. Было видно, что все его помыслы и спокойная, но твердая воля были отданы деятельной службе не горделиво звучащей стране или нации, а живому народу, состоящему из живых и простых людей, т. е., он служил прежде всего человеку. Поэтому у него не чувствовалось раздвоения в службе русскому и еврейскому народу. И тот, и другой народ одинаково нуждались в его службе, а дела — темноты и нужды — было много. Он чувствовал свой долг и привязанность к русской человечной культуре и народу — и служил им. Он, конечно, не меньше чувствовал свой долг по отношению к народу, с которым его связывало общее происхождение и вековые гонения. Это был для него вопрос чести, хотя, может быть, он и не выразился бы так пышно. Две службы, два бремени, — но у него было два сильных плеча и он радостно нес эту двойную ношу. Тут было не до фразы, не до кокетства. Нужно было дорожить каждой минутой, необходима была строгая дисциплина, суровый устав.

Л. М. и был человеком на редкость дисциплинированным. Рабочий день начинался с раннего утра и спокойно, но неотрывно длился до поздней ночи. Владел он собой великолепно и работавшие с ним естественно втягивались в атмосферу деловой, планомерной работы. За несколько месяцев в его обществе я только раз видел его рассердившимся за какой-то промах одного из его сотрудников. В своих укорах он был необычайно корректен, но видимо сам так страдал от своего гнева, что и виновный, и окружающие огорчались больше всего от того, что рассердили всегда столь сдержанного и мягкого Л. М.

Дело, по которому он приехал в Америку, — основание здесь большой организации ОРТ’а добывание крупных средств для европейского ОРТ’а, требовало большого напряжения сил, сложных переговоров и сношений буквально с сотнями людей, десятками организаций, газет и журналов. Осложнялось это тем, что Л. М. знали здесь хорошо только люди русского происхождения, — для «не русских» американцев он был именем менее, или даже мало известным. Мешало также тогдашнее его недостаточное знание английского языка: это уменьшало степень его убедительности с «американцами». Нужно, было прибегать к услугам переводчика. У многих, если не опустились бы руки, то были бы моменты усталости, разочарования, сомнения в своих силах, раздражения. Л. М. не позволял себе такой роскоши: он делал Божье, не свое дело.

Спокойно, задумчиво, пощипывая порой свою вандейковскую, тогда еще черную с проседью бородку, Л. М. писал, или диктовал с утра до вечера меморандумы, письма, газетные сообщения, с массой цифр и фактов (он любил статистику), убеждал, разъяснял, запрашивал, напоминал письменно или же ездил убеждать, разъяснять и напоминать — лично.

Мне приходилось не раз участвовать в его переговорах с виднейшими представителями американского еврейства. Просить (а Л. М. тогда приходилось быть в положении просителя) дело не легкое. Конечно, ни один из этих людей, обычно с крупным общественным и политическим стажем, не позволил бы себе бестактности по адресу Л.М. Но некоторый холодок и настороженность в начале порой чувствовались: еще один проситель, с которым придется торговаться.

Но Л. М. не просил, слезниц не произносил. Он даже не убеждал: он объяснял. Через несколько минут разговора становилось ясно, что этому человеку (Л. М.) для себя ничего не нужно, что он пришел к здоровому и более удачливому брату с указанием, с цифрами, — какая помощь от него требуется, чтобы вылечить и поставить на ноги потерпевшего несчастье брата. Не помочь нельзя было, а ответное предложение о полупомощи ставило бы делового и опытного американца в несколько комическое положение. Короче, Л. М. говорил не о филантропии, а о большом деле, с глубокой мыслью, с большими социальными перспективами. Сочетание в Л. М. своеобразного фанатизма со строгой деловитостью и личной привлекательностью, сначала интриговало а потом покоряло американцев.

Помню я, как однажды я пришел уславливаться с одним видным американцем насчет дня и часа свидания с Л. М., — на котором я должен был быть переводчиком. Полушутя (назовем его мистер Н.) предложил мне явиться одному с цифрами и докладом, так как мне — мол, все равно придется беседу переводить. На мое несколько удивленное замечание, что дело то ведет Л. М., Мистер Н. сказал со вздохом: «Вам-то я могу кой в чем отказать». До того у Мистера Н. были уже одно или два свиданья с Л. М.

При организации американского ОРТ’а были другие затруднения. Необходимо было считаться с партийными взаимоотношениями людей, с их удельным весом, престижем и т. д. И тут спокойствие и личный пример Л. М. сыграли большую роль: он, старший многих других по ряду стажей, был так прост и не генеральственен, что смирялись и другие самолюбия и притязания.

Другой, почти — безошибочный штрих. Штат молодого ОРТ’а сразу же полюбил Л. М., признав в нем отца-командира. В работе он был требователен и строг и это право за ним признавалось безусловно, ибо сам он работал за четверых. Его внимательность и заботливость о каждом сотруднике делали работу с ним истинным удовольствием. Он прислушивался ко мнению младших сотрудников, что ничуть не нарушало дисциплины, что давало всем чувство сотрудничества и esprit de corps. «Дух войска» у него был превосходный. Быть распекаемым им считалось и несчастьем, и удовольствием: это воспитывало и подтягивало.

А главное — чувствовалось, что хотя он делал большое дело, в котором