Клетка бесприютности - Саша Мельцер

– У меня хорошая новость, – наконец, после гусей и горностаев, Игорь озвучил то, что я мечтала услышать больше всего: – Хочешь прилететь ко мне в начале ноября? Тут жутко холодно, конечно, не так, как в Москве… Но красиво. Я буду с тобой целую неделю.

– Приеду, – я еле выдержала, пока он договорит, чтобы откровенно не перебить, не показать свою радость, хотя она звенела в каждой букве. – Конечно, ты сомневаешься?

– Но у меня тут общежитие…

– Это неважно, – вот здесь я перебила. – Куплю билеты сегодня же.

Я все-таки насыпала в американо сахара. Допивать его стало легче.

***

Втайне от родителей я купила билеты до Норильска. Самолет летел из Домодедово, приземлялся в четыре часа утра, а потом длительная пересадка и рейс до Таймыра. В Москве похолодало, декабрь сильно кусал морозом всех жителей столицы, но я собиралась окунуться в настоящую вьюгу северного края. Теплый пуховик длиной почти до щиколоток был куплен и ждал своего часа на плечиках в шкафу; термобелье, как посоветовал Игорь, я уже уложила в чемодан; свитера и толстовки, синтепоновые штаны тоже занимали значительную часть багажа. Огромный чемодан чуть застегивался, но вроде в допустимые тридцать килограмм авиакомпании еще входил; рюкзак получился тяжеленным – завтра точно оттянет мне плечи.

– Куда-то собираешься? – папа заглянул в комнату, постучавшись перед тем, как открыть дверь.

– Еду к Игорю, – я замялась, вздохнув и посмотрев на отца виновато. – Прости, что не сказала раньше, но… Ты бы меня не пустил. А я бы все равно сбежала. Мы бы поссорились и…

– Остановись, – он присел на кровать, заправленную покрывалом мятного цвета, и как-то нервно расправил складки. – Я смирился с твоим Игорем. Но не могу смириться с тем, что он делает с тобой, дочь.

Я присела на пол, возле его ног, и положила голову на колени. Папа погладил меня по волосам, его теплые и мягкие пальцы зарывались в пряди. Я по детству часто лежала у него на коленях. «Папина дочка», – всегда говорила мама, и никто в этом не сомневался. Закрыв глаза, я вслушивалась в его дыхание. В комнате не было часов, и даже их тиканье не перебивало его, не разрывало повисшую тишину.

– Ничего не делает, – я безбожно соврала. – Ничего не происходит, пап. Все в порядке.

– Мне звонили из института, – признался он. – Ты почти не ходишь и не сдаешь никакие работы.

– Я просто ничего не рисую и не пишу, – мне было тяжело в этом признаваться, и я почувствовала, что щеки стремительно краснеют. Хорошо, что из-за завесы волос папа не видел этот стыд, покрывший кожу алыми пятнами. – Не могу. Не рисуется и не пишется. Даже наброски.

Он опять замолчал. «Творческие люди – такие сложные, – говорил он матери. – Не представляю, как Луша столкнется с реальным миром». Только он мог так рассуждать. Только он мог звать меня Лушей. А реальный мир – избил, искалечил, и даже косточек не оставил, смолол в муку́.

– Хочешь сходить к психологу? – внезапно предложил папа.

– Мне нечего ему сказать, – я невольно вздрогнула, представив, что в рассказе придется переживать все еще раз и еще. – Все в порядке. Просто… тяжелый период. Он закончится.

– Игорь может вернуться другим человеком, маленькая, – отец поцеловал меня в щеку. – Тем, кого ты не узнаешь. Может, за эти три месяца он уже им стал, а тут три года… Я очень хочу уберечь тебя от ошибок.

Он не уберег меня от них уже: по таким смыслам, ошибкой было встречаться с Игорем после лекции; целоваться с ним в парке и в кино; сидеть в кофейнях после института; читать стихи на подоконнике, крепко обнявшись; мечтать о семье. Все было ошибкой – той, которую уже нельзя исправить, ошибкой, которая поглотила и продолжает поглощать.

Я называла эту ошибку любовью.

– Папуль, я уже взрослая, – прошептала я. – Знаю, ты никому не дашь меня в обиду, я всегда могу прийти к тебе и все рассказать. Но, пожалуйста… Не вынуждай меня проживать это опять. Хватит говорить об этом. Прошло всего три месяца, а кажется, что вечность.

Подняв голову с его колен, я просто посмотрела на отца снизу вверх, слабо улыбнулась и понадеялась, что он правда меня услышал. Судя по тяжелому вздоху, так оно и было.

– Можно я тебя хотя бы отвезу в аэропорт? – негромко спросил он. – Прослежу, чтобы все прошло нормально.

– Конечно. Самолет завтра в одиннадцать вечера. Из Домодедово.

***

По дороге в аэропорт у нас ненавязчиво играло радио, рассказывая об ожидавшихся заморозках уже в конце ноября, но мыслями я сидела в самолете, пила теплый чай с лимоном из пластикового стаканчика и смотрела на плотные темные облака из иллюминатора. В багажнике перекатывался от резких поворотов большой чемодан, колесиками ударяясь о пластик на стенах, рюкзак стоял на заднем пассажирском сиденье. Я закуталась в теплую Игореву толстовку, утащенную еще прошлой зимой, и как бы мама ни пыталась нарядить меня в кашемировый свитер, я не сняла черную плотную кофту с потертым логотипом «Арии». Игорь любил рок, и я полюбила тоже. А еще казалось, что толстовка даже после стирки пахла им.

Включив посильнее обогреватель, я прижалась виском к стеклу и закрыла глаза.

– Обязательно мне звони.

– Только помни, что с Таймыром разница четыре часа, – я улыбнулась. – А то позвонишь мне глубокой ночью. Я уже спать буду.

– Напомни, где вы там будете жить?

Замявшись, я лихорадочно пыталась вспомнить, что соврала в прошлый раз. Говорить отцу про общежитие – поставить крест на поездке, он бы разорвал мой паспорт, но не дал улететь в такие условия.

– В квартире… – неуверенно ответила я. – Он там снимает… или ему снимают. Не поняла толком. Не волнуйся.

Судя по удовлетворенному кивку, я соврала правильно. Условия вызывали острые и смутные опасения, я надеялась хотя бы на отдельный туалет и душ, но спрашивать по телефону показалось неудобным, неправильным, будто бы какой-то уличный туалет мне важнее поездки. Потому не стала, внутренне тряслась в ожидании, но никому не говорила – да и некому было.

Отец сосредоточенно вел машину. Несмотря на октябрь, трассы уже покрылись гололедом, ночами стояла минусовая температура, окна подмораживало. Он свернул к аэропорту, заехал на платную парковку и припарковался поближе,