Клетка бесприютности - Саша Мельцер

неиспользования, бесполезным хламом стоял в мастерской, холсты в пленке, еще новые, тоже лежали без надобности. С момента, как уехал Игорь, я так ничего и не написала больше. Ни единой картины, ни крошечного наброска. Брала в руки карандаш, хотела, но заточенный канцелярским ножом грифель будто сам по себе бездарно выводил скучные линии, и я бросала попытки.

В середине сентября я перестала ходить в институт. Родители очухались к октябрю, когда заметили, что я не просыпалась рано по утрам в надежде успеть на пары; не просила меня отвезти, как раньше; не готовилась к декабрьской сессии с начала семестра. Я не могла себя заставить – порывов рисовать больше не было, а от органического призрачного таланта не осталось ничего, простой воздух, рассеявшийся под потолком. Карандаши не слушались, кисточки – тем более, а постоянные унижения на практических занятиях загоняли в угол. Я не хотела рисовать.

– Это недопустимо, – женщина с кафедры, нареченная по должности заместителем декана, смотрела на меня сквозь толстое стекло очков в черной пластиковой оправе, которые должны были выглядеть стильно, но смотрелись дешево. – У нас такой конкурс на место, которое отдали тебе, а ты не ходишь.

Я ждала, что она переиначит фразу – отдали тебе из-за твоего отца. Это была неподтвержденная информация, но с уголков Суриковки через тонкие стены и моих одногруппников до меня доносились сплетни о купленном отцом месте. «Ты не дотягиваешь», – говорили многие мастера, но ниже «хорошо» в зачетки не ставили. Может, я и не дотягивала, но только моя работа украсила арт-выставку в Гостином Дворе. Ничья больше. Злились они или завидовали? Или выставку тоже проплатил отец?

Устало потерев виски, я мельком глянула на настенные часы, тикавшие раздражающе громко. Мы разговаривали уже пятнадцать минут, но кроме обвинений и упреков из напомаженного рта так ничего и не вылетело. Под ресницами начали собираться слезы – глаза увлажнились, и соленая влага вот-вот потечет по щекам. Замдекана не оказалась милостивой: продолжила тыкать в меня журналом с посещениями.

– Если не начнешь ходить, вылетишь еще до сессии, – объявила, – а будто бы приговорила меня, – женщина. – Никто тут такое терпеть не будет. Масса желающих перевестись на бюджет. Надо же, месяц пропусков!

– Буду ходить, – вяло пообещала я вздохнув. – Валентина Фроловна, у меня просто… обстоятельства…

– Кто-то умер?

– Да не дай Бог! – я покачала головой, нервно сжав в руках маленькую сумочку, в которую телефон-то едва влезал. – У меня просто… Это личное. Я постараюсь ходить на учебу.

– Не постараюсь, а начну, – сварливо исправила замдекана. – Иначе сама знаешь, что будет.

Не став препираться – как, впрочем, и прощаться, – я поднялась с нагретого места и вышла в коридор. Просторный холл был немноголюдным, опаздывавшие торопились на занятия, и мне бы, по-хорошему, тоже стоило свернуть на лекции, но ноги сами понесли меня к выходу. Нервно чиркнув зажигалкой еще на крыльце, я сразу затянулась сигаретой, зная, что на территории курить нельзя. Под окрик охранника добежала до калитки. Отдышалась. Закрыла глаза и снова затянулась. Сигарета в пальцах дрожала, пепел неровной пылью осыпался на серый асфальт. Начинал накрапывать промозглый октябрьский дождь. Пара капель упала на лицо, и я стерла их, чувствуя, что по щекам текут еще и слезы. Сами собой – я даже не заметила, что заплакала. Застегнув поплотнее куртку, я побрела от института прочь, в сторону Таганской, где когда-то гуляли мы с Игорем.

Зашла в кофейню, где он рассказал мне об отъезде. Заказала двойной американо без молока и сахара. Села за тот же столик, но на его стул.

Пальцы совсем продрогли от холода и не попадали по сенсорным, слабо отзывающимся клавишам смартфона. Мне несколько раз писала мама – спрашивала, как дела на парах, и я безбожно врала каждый раз. Говорила, что работаю над новыми картинами, хочу взяться за пейзаж и порисовать на пленэре, а на самом деле не могла сделать ничего качественнее угольного наброска Игоревых рук.

– У вас все хорошо? – тихо спросил бариста, поставив передо мной американо в чашке. – Вы плачете.

Я поспешно стерла слезы, отвернувшись от мальчика, едва ли старше меня самой, и поспешно кивнула. Этот вопрос – а все ли у меня хорошо? – я правда возненавидела. Может ли быть все хорошо у человека, лишившегося своего главного органа – сердца? И не того, что просто качает кровь, а того, что дальше прячется, глубже в грудной клетке. Того, что увез с собой Игорь на Таймыр.

– В порядке, – я схватилась за кофе, сделав нервный глоток и поморщившись от горечи. – Все хорошо.

Бариста – тактичный и понимающий, решивший меня не смущать, – отошел обратно за стойку. Я пожалела, что не заказала «Наполеон» – хотелось заесть горечь сладким, но Игорь всегда пил американо просто так, без всего. Глотнув еще раз, втянув носом аромат кофе, я прикрыла глаза и откинулась на спинку стула. Становилось тепло. Я даже не заметила, что замерзла под дождем.

На стульчике можно было и задремать, утонуть в собственных размышлениях, расплыться от мечтаний или сожалений, но из мыслей меня вывел телефонный звонок. Мы общались уже три месяца только по телефону – три самых тяжелых месяца, самых болезненных, первых. Дальше – то ли как по накатанной привычке, то ли я просто притерпелась к боли; к слезам по ночам; к тому, что в груди постоянно свербит.

– Родная? – услышала я, облегченно выдохнув. Не хотелось никого слышать, кроме него. – Урвал пять минут.

– Сижу в кофейне на нашем месте, – я больше не тратила время на приветствия и прощания. – На твоем месте. Она ждет нас. Ждет, когда ты вернешься.

– Заказала латте? – он легко подхватил волну, я слышала в его голосе нежность и могла поклясться, что улыбался. – С черничным сиропом и зефирками сверху?

– Американо без сахара и молока, – поправила я, надеясь, что горечь из американо не просочилась и в мои слова.

Всего пять минут, отведенных на то, чтобы обсудить целую неделю – или целую жизнь? – разом. Ничтожно мало для того, чтобы упиться его голосом, но хватит, чтобы услышать и перестать каждую секунду думать о том, как Игорь там. Я сделала большой глоток, почти подавилась, но молча слушала, как Игорь видел горностаев, как ловил настоящего сига из озера и фотографировал на свою не очень хорошую камеру диких гусей. Восторгаясь, я сама не знала, искренне или нет. Красоты Севера – то, что мне всегда хотелось