Запрещенные слова. книга 2 - Айя Субботина

на меня с холодным, насмешливым превосходством. Ему даже не стыдно.

А вот мне чертовски стыдно, но не за него, а за себя - за то, что буквально каждое слово, которое он говорил, оказалось ложью, которую я проглотила как круглая дурочка. Вот сейчас мне даже кажется, что и это - еще не предел его вранья. Может, племянница (она же крестница) - никакая не крестница и не племянница?

Но копаться в его грязных трусах мне максимально противно.

— Кажется, произошло небольшое недоразумение, - говорю я, максимально обезличенным голосом. - Видимо, я что-то не так поняла.

— Видимо, - эхом отзывается Резник.

— Александр, а вы чем занимаетесь? - Малолетка делает шаг к Сашке и ее ни кали не смущает, что для этого приходиться стать почти впритык ко мне. А когда Резник пытается схватить ее за локоть и оттащить назад, Оля просто одергивает. Раздраженно, я бы даже сказала. - У вас такой красивый загар…

— Нам пора, - говорит Сашка, полностью игнорируя ее вопрос. Голос у него сейчас низкий, твердый, не терпящий возражений. - Вечер был прекрасен, не стоит его портить. Майя?

Он не ждет ответа - просто берет меня за руку и ведет к выходу, разрезая толпу, как ледокол. Я иду за ним, не оглядываясь, чувствуя на спине два взгляда - один, полный ярости и ненависти, и второй - раздраженный.

С этой девочкой явно что-то не так.

Мы выходим на улицу, в прохладную майскую ночь. И только здесь, под безразличным светом фонарей, я позволяю себе, наконец, выдохнуть. Я глотаю влажный, наполненный недавним дождем воздух, пока идем до Сашкиной машины. В горле все еще стоит парфюм Резника - к сожалению, все еще слишком хорошо мне знакомый. Мы не обмолвились и десятком слов, хотя сначала мне показалось, что он окликнул меня не для молчаливого укора, а чтобы в очередной раз полить помоями - теперь уже не по поводу работы.

Наверное, нужно сказать «спасибо» болтливой бестолковой племяннице-крестнице за то, что испортила его наполеоновские планы поиграть на моих нервах даже за пределами офиса.

Тишина в салоне Сашиной машины - не спасение, а пытка. Она густая и вязкая, почти как туман, в котором тонешь, теряя ориентиры. Давит на барабанные перепонки, заставляя прислушиваться к собственному дыханию.

Сашка не любит слушать музыку за рулем - всегда так было, ничего не изменилось.

А я бы душу дьяволу продала за какой-нибудь яркий громкий ритм. За бестолковую попсу с текстом в котором ни черта не рифмуется, но лишь бы забило голову.

Мы едем по ночному, залитому неоном городу, и отражения фонарей скользят по Сашкиному лицу, выхватывая из полумрака то напряженно сжатые челюсти, то резкую, горькую складку у рта, то уставший, потухший блеск в глазах.

Он молчит. Я одновременно и благодарна ему за это молчание, и вряд ли вынесу эту тишину больше нескольких минут. Если бы Григорьев сейчас начал задавать вопросы, я бы, наверное, просто развалилась на части. Рассыпалась на миллион острых, звенящих осколков прямо здесь, на этом дорогом, пахнущем успехом и спокойствием кожаном сиденье. Но я слишком хорошо знаю Сашку, чтобы понимать - это не поддержка. Сейчас это отсутствие вопрос - просто ожидание. Он дает мне шанс начать говорить самой. И от этого ожидания становится только хуже.

А меня снова и снова возвращает в тот унизительный момент в театральном гардеробе.

Зачем, господи? Зачем ему нужно было врать про тот дурацкий медицинский? Чтобы что? Или это просто его стиль - плести паутину из лжи, в которой он сам - главный паук, а все остальные - просто его беспомощный, трепыхающийся корм?

А было ли вообще в его словах хотя бы слово правды? Хоть в чем-то?

Прокручиваю в голове поведение той малолетки. В ее поведении, в хищном, оценивающем взгляде на Сашу, было столько откровенной, животной похоти, что меня слегка подташнивает. Она не просто флиртовала. Она как будто пыталась пометить территорию.

Зачем? Еще один вопрос без ответа.

А еще не вооруженным взглядом было видно, что Резник потакает ее капризам. В их отношениях явно больше, чем просто опека над дочерью погибшего друга. Там что-то другое. Грязное, липкое. Неправильное. Я даже ковырять не хочу, что именно. Не хочу копаться в его грязном белье, потому что боюсь найти там что-то, что окончательно уничтожит остатки моей веры в людей.

— Кто он, Майя?

Голос Сашки разрезает тишину, как скальпель. Ровный, спокойный, но с едва уловимыми стальными нотками, от которых по спине пробегает холодок. Он не смотрит на меня - он смотрит на дорогу. Но я замечаю, как в ожидании ответа, побелели костяшки его пальцев на руле.

— Мой начальник, - отвечаю я, и голос звучит предательски… неестественно. - Генеральный директор NEXOR Motors. Резник.

— Тот самый Резник, - эхом повторяет он, и в этом слове — целая Вселенная разочарования и не заданных вопросов. - Понятно.

Саша снова замолкает. Но это «понятно» висит между нами, как приговор. Он, конечно, же, знает меня слишком хорошо, чтобы не понять моей трусливой попытки уйти от развернутого ответа.

— Он смотрел на тебя, как брошенный любовник, - говорит еще спустя несколько минут, которые кажутся целой вечностью. На меня все так же не смотрит, только сильнее, нервно, проворачивает ладони на оплетке руля.

Я вздрагиваю. Сердце делает болезненный кульбит и замирает.

Брошенный любовник. Лучше формулировки и придумать нельзя. И это Сашка еще не в курсе всех наших офисных баталий. Насколько я знаю - из некоторых обрывков его фраз - с Юлей они за «пределами» развода не разговаривают, так что вряд ли она что-то успела ему наплести. Хотя я бы не удивилась.

Я могу соврать про Резника. Сказать, что ему показалось. Что это просто сложные рабочие отношения. Что Резник - самодур, который терроризирует всех своих подчиненных. Но я не хочу врать. Да и зачем? Я просто пыталась жить, сделал ошибку - он не святой, чтобы я перед ним каялась.

— Да, - говорю слегка глухо, и это слово, как камень, падает между нами. - Мы… были вместе. Какое-то время.

Саша резко тормозит у светофора. Красный свет заливает салон тревожным, кровавым светом, окрашивая его лицо в зловещие тона. Поворачивает голову, смотрит на меня в упор. И в его глазах я вижу такую горечь, что хочется малодушно отвернуться. Ревность, которую он так старательно прятал за маской спокойствия, просачивается наружу.

—