Босс для Белоснежки (СИ) - Амурская Алёна

Только насчет “мы с Давидом Олеговичем” явно притянуто за уши.

Знаю я это вечное начальственное: “Мы посоветовались, и я решил”. И в моей памяти еще свежо, как на собеседовании Акулов унижал и оскорблял меня под маской вынужденного отказа. Он бы в жизни не стал ничего такого советовать! Значит, Батянин просто пожалел меня и подумал — с корпорации не убудет, пусть работает.

Может, настроение у него в то утро было хорошее, а может, он иногда включает режим альтруиста, кто его знает. Вот и отдал приказ… это ясно, как дважды два.

Что ж… я не гордая. От чужой жалости шарахаться не стану, когда дело касается благополучия моих детей. Его жалость даже приятна. И от нее почему-то… щемит сердце.

Глава 18. Его голос

— Надеюсь, вы быстро освоитесь в корпорации, Елизавета, — говорит Батянин, так и не дождавшись от меня ответа.

Его бархатный глубокий голос прокатывается по моей спине приятной вибрацией, и я вдруг ощущаю, что у меня колени подрагивают. Опять же и стул подо мной какой-то неудобный. И странно хочется, чтобы генеральный заговорил снова. Чтобы этот бас прошёлся у меня под кожей ещё раз.

Я хочу… сама не знаю чего. Но уж точно не покраснеть от внезапного телесного дискомфорта.

— Спасибо. Это очень… внимательно с вашей стороны, Андрей Борисович, — бормочу я, стараясь держать интонации ровными. И ни в коем случае не выдать внутреннего жара, который странно разливается под кожей с того момента, как он озвучил моё имя своим великолепным густым тембром.

Слова звучат почти правильно.

В меру благодарно, но без панибратства, спокойно, но с оттенком признательности. Так, словно на самом деле я вовсе не ощущаю, как вибрация его голоса — басистого, плотного, медленного, — только что прошла по моему телу, зацепила в груди и осела где-то внизу живота. И звук не просто прозвучал, а остался внутри, заполнив собой пустоты, о существовании которых я даже не догадывалась.

— В первый месяц может показаться, что структура сложная, — зачем-то продолжает Батянин негромко. — Но вам помогут. Обращайтесь к Тамаре Николаевне по всем вопросам документооборота. И держитесь подальше от тех, кто слишком навязчив в помощи и общении. В будущем, когда уже освоитесь, такие не помогают, а паразитируют.

Я киваю и чувствую каждую вибрацию его тембра уже где-то в межрёберном пространстве.

Ну что же это такое со мной творится, а?.. Кажется, что генеральный директор разговаривает со мной не словами, а прикосновениями, которые проходят сквозь ткань пиджака и касаются плеч, шеи, позвоночника. И самое нелепое что он ведь даже не подозревает о своем влиянии. Не пытается воздействовать на меня и всё в этом духе. Я чувствую. Он просто… такой от природы. И его голос — как вес тела на моей груди, тёплый и по-мужски обволакивающий.

С ним можно засыпать. Или, наоборот, просыпаться…

Чёрт. Кажется, у меня сейчас будет легкая офисная влюблённость в комплекте с приступом острого неловкого уважения за его внимательность ко мне.

— Удачного вам дня, Елизавета, — говорит он наконец и кивком дает понять, что прием окончен.

На последнем слове его голос будто на долю секунды замедляется. Становится как-то плотнее, что ли, и глубже… будто именно в этом месте он захотел поставить паузу, чтобы запомнилось. И мне кажется, что он не имя моё проговаривает, а пробует его на вкус. Разворачивает на языке каждый его слог…

А-а-а, спасите меня кто-нибудь от этого голоса!..

— И вам… Андрей Борисович! — выдыхаю я, слегка кивая, и поднимаюсь.

К выходу стараюсь идти неторопливо и спускаюсь вниз по лестнице сдержанным шагом, делая вид, что всё, абсолютно всё в пределах нормы.

Вот только в реальности — ничего подобного и ни разу не в норме. Потому что я чувствую на спине его взгляд… нет, не как прожектор или рентген, а как лёгкий тёплый ветер. Он почти неосязаемый, но от него дрожит что-то внутри, неуловимое, какое-то девичье, почти забытое.

Захожу в лифт, как во сне.

Мысли в голове похожи на мыльные пузыри. Круглые, переливающиеся и лопающиеся до того, как успеешь к ним прикоснуться. Автоматически нажимаю нужную кнопку. Лифт закрывается… и только затем я обнаруживаю рядом невесть как успевшего заскочить Акулова.

— Ну что, как встреча? — спрашивает он, не поворачивая головы, как бы между прочим. Как будто мы обсуждаем кофе в переговорной.

— Хорошо, — отвечаю нейтрально.

— Он что-то… уточнял? Какие-то указания были? — голос у начальника отдела продаж кажется рассеянным и скользящим, но я слышу в нем интерес. И он его не прячет всерьез, просто маскирует под офисную болтовню.

— Да нет, обычные рекомендации. Тамаре Николаевне можно вопросы задавать, и с навязчивыми коллегами поаккуратнее, — отвечаю с лёгким красноречивым оттенком, который транслирует недвусмысленное: больше не скажу ни слова.

Акулов как-то неоднозначно хмыкает.

— Андрей Борисович у нас не часто советы раздает. Занятно… — и умолкает.

А я не отвечаю, потому что именно в этот момент у меня внутри что-то щелкает. Будто там включили свет, озаряя то, что всё время лежало на виду, в темноте.

Его голос…

ГОЛОС.

Он медленно поднимается из памяти, как тёплая волна. Не яркий, не отчётливый — сначала просто оттенок, вибрация, воспоминание тела, а не разума. И я чувствую, как вместе с этим воспоминанием в груди нарастает что-то тёплое и щемящее. Как будто я снова стою там, в сумерках, вдали от света фонарей.

Потому что этот голос… этот голос я слышала когда-то. В другом месте и в другой жизни.

Только там он был чуть тише, чуть более уставший — в парке, поздним вечером, посреди сумрака и чужих бед. Тогда я записала побои в травмпункте, а он ждал новостей о своей матери. Он стоял в темноте и говорил со мной, как это делают случайные незнакомцы, которых свела на минутку судьба. А я слушала и запоминала, не зная, что именно запоминаю.

И всё это время он говорил этим голосом.

Низким. Глубоким. Обволакивающим. Как будто не словами, а теплом. Как будто он не собеседник, а укрытие. Тогда он был просто силуэтом в темноте. Но голос… этот голос невозможно забыть полностью.

Сердце трепещет, как обезумевший мотылек в груди. Ладони влажнеют, а колени кажутся ватными. В одно мгновение всё во мне встало на места, как мозаика, вдруг сложившаяся в картинку… и сокрушительно четкий мужской образ целиком: не просто привлекательный генеральный директор, а человек с начинкой. Благородный, сильный, волнующий, харизматичный.

Не эффектная обёртка, а тот, кто однажды стал для меня тихим маяком… врезался в память как эталон, каким вообще может быть настоящий мужчина.

Я медленно выдыхаю. И всё.

Да, это был он.

Он…

И не сказал мне ни слова о прошлом. Кажется, и правда не узнал меня. Я уверена. Он просто… пожалел, ведь он эмпатичный человек по отношению к матерям в трудном жизненном положении, это я помню. Случайно услышал от Акулова про мои обстоятельства и… решил поддержать. По-своему. По-мужски.

Наверное, я тогда для него так и осталась просто силуэтом в ночи. Случайной тенью с побитым сердцем.

Конечно, он меня не узнал. Ну, с чего бы? Тогда я была в гипсе, с осунувшимся и серым от недосыпа лицом и тусклыми глазами с синяками, как у панды. Да еще и в сумерках. И вообще — это не та картинка, которую хочется помнить. Он просто сделал своё доброе дело и пошёл дальше. А теперь вот пустил в свою корпорацию и даже не догадывается, что уже когда-то держал мою жизнь на кончиках пальцев.

Я даже знаю, почему он так себя ведёт.

Он из тех, кто, увидев женщину на краю, может одним словом вытащить её обратно. Не потому, что влюбился, а потому что внутри есть какой-то свой код чести. А ещё потому, что у него парализованная мать, которую он любит и о которой говорил с особой болью. И после такого уже не проходишь мимо тех, кто в одиночку тянет тяжёлую ношу.

Так что да, это у него жалость. Но правильная. Та, что не унижает, а выпрямляет спину. И пусть это слово некрасивое — я не обижусь. Потому что именно эта жалость однажды не дала мне утонуть.