Сладкий - Маша Ловыгина

яркой, современной и модной. Собственно, это он сам и сделал ей и точеный коротенький носик, и скулы, и аккуратный подбородок. Удалил комки Биша и приподнял верхние веки, отчего взгляд Юлечки стал по-детски наивным и притягательным. И, разумеется, грудь. Она вообще стала его подарком на восьмое марта вместе с изумрудным гарнитуром. Егор Столетов резал, пилил, надувал, вкалывал и натягивал, но Юлечка все еще оставалась недовольной. Каждое утро начиналось с нытья о том, что тут висит, там выпирает, а вот у Маши, а вот у Даши... Инстаграм пестрил одинаковыми мордашками, и именно их он наблюдал не только в клинике, но и в своем доме.

Но случались и хорошие дни – это когда Егор действительно чувствовал себя творцом. Однажды, еще в первый год работы, к ним обратилась мама с дочкой. Девчонка упала с велосипеда на арматуру и изодрала лицо и шею. Пятнадцать лет – трагедия. В обычной больнице, конечно, сшили, подлатали, но появились рубцы. Пришли на консультацию, а ценник-то, мама не горюй. Послушали, посчитали, молча встали и пошли. Он их от двери окликнул, будто кто-то за язык дернул. А может, и дернул. И правильно сделал. Димка потом верещал, калькулятором в нос тыкал – палата, уход, процедуры... Не понять ему, какое удовольствие результат своего труда наблюдать, повязку снимать и видеть счастливые глаза. Но у него, конечно, свой взгляд на все. Без него бы он так и работал за зарплату рядовым хирургом.

Юлька тоже тогда фыркала, ругалась. Мол, клиника не для нищих. А сама-то, можно подумать, дочь олигарха. И когда только в ней все это проявилось? Или сразу было, а он не заметил? Повелся на ее хотелки. Умела она его уговорить. А он и рад стараться – хотелось знания и умения свои применить, мужиком себя ощутить. Применил, блин. Очнулся, а рядом чужая женщина. Да, красивая, отполированная. И вроде, голос тот же, а... И в постели ерунда какая-то началась. Он на усталость все списывал, потому что в выходные стал в областной больнице подрабатывать. Больше за интерес, конечно. Чаще ассистентом. На отделении челюстно-лицевом. Вот там насмотрелся на беды людские. Ну и практика, куда же без нее. А постель, а что, постель? Сам виноват, наверное.

Егор обстучал лыжи и положил их на землю. От берега через озеро еще вела едва различимая лыжня. Но ветер уже поднимался, ворошил снег, заметая синеватый след.

У этой приезжей фифы, на удивление, все было своим, родным. И потому привлекательным. Даже уши, – Егор усмехнулся, – немного лопоухие, они придавали ее внешности особенную пикантность. Он сразу заметил, что она постоянно поправляет волосы, тем самым притягивая к себе еще больше внимания.

Но, судя по тому, что он успел услышать в доме у Любы, она тоже не была невинной овечкой. Что-то там прозвучало про женатого мужика и про то, чтобы его увести. А вспыхнула-то, заметалась! Сразу видно – правда. Эх, бабы, бабы... Одно только у вас на уме.

Егор покрепче ухватился за палки и оттолкнулся от берега. Под ногами зашоркало, засвистело. Ничего, свежий воздух, физическая нагрузка и глубокий сон лучше всего лечат от неприличных мыслей. Живой человек, бывает. Живут же монахи без всего этого? Он вот и сам уже сколько времени на сухом пайке. Ничего... Как-нибудь сладится. А фифа, она и есть фифа. Да и напугал он ее своим видом – зарос, зачерствел. Не чета московским пижонам. С таким лицом, как у него, реально только в монахи.

– И ладно…

Страсти

– Да ты никак обиделась? – всплеснула руками бабка Люба. – Вот взбалмошная...

– Нет, просто, – Варвара опустила голову и поскребла пальцем столешницу, – неприятно стало. Я ведь правда совсем не хотела, чтобы так... Я думала, что он... что я... А сейчас, как вспомню, сразу дурой себя чувствую. Вот если вы это просто так сказали, в шутку или, не знаю, на понт меня взяли...

– На понт! – фыркнула Люба и погрозила ей кулаком. – Слова-то какие! Тюремные, прости господи! Ты чай образованная, по лицу видно. Вот и говори нормальным языком. А энтих-то выражений я наслушалась за свою жизнь и боле не хочу.

– А, вы про колонию? – догадалась Варя. – Только это слово не жаргонное, правда-правда! Им еще аристократы во времена Пушкина пользовались во время карточной игры.

– Ох ты! Ну надо же... Раз Пушкин, то, конечно, да... А у нас здесь все одно – тюрьма... С нее и кормимся.

– А почему вы отсюда не уехали?

– Некуда мне ехать, дом мой здесь. Чего шататься под старости лет? К мужу приехала, с ним и останусь.

Варвара скосила глаза и мельком осмотрелась.

Разумеется, никакого присутствия Любиного мужа она не обнаружила. Даже фотографии на стене не висели, только несколько вышитых икон. Ей бы спросить о том, давно ли хозяйка здесь живет, и как тут все устроено, да уж больно разговор между ними сразу завязался странный. Теперь и не поймешь, как дальше его продолжать. А надо. Судя по всему, бабка Люба из старожилов острова и знает об этих местах много всего интересного.

– Я тут пятнадцать лет живу, – словно прочла ее мысли Люба и стала накрывать на стол. – Переезжать почему не хочу? А зачем? Хозяйство у меня здесь, огород, кур по весне развожу. Кто тебе скажет, что здесь жизни нет, – она подмигнула, – верь! Как есть – верь! Для молодежи, вроде тебя, скучно и тошно. А по мне так в самый раз. И Славка привыкший. Когда электричество не сбоит, так вообще красота! Топить приходится самим, но тут уж дело привычки... – Люба положила перед Варей щербатую доску, нож и буханку черного хлеба. – Режь пока. Сейчас щец похлебаем. И не смотри на меня овечьими глазами! Я тебе сказала то, что увидела.

– Его увидели? – тихо переспросила Варя.

– Может, и его, откуда мне знать? Кольцо на пальце, значит, женат.

Варя вздохнула и пододвинула к себе доску.

– Мы когда с ним встречаться начали, он свободный был. Не то чтобы я думала о свадьбе... – она на секунду задумалась, а затем вонзила лезвие ножа в горбушку. – Вот о чем я тогда думала? Глупая была.

– А сейчас что, поумнела? – Люба поставила в простенькую микроволновку миску со щами и мелко перекрестилась.

Варвара не удержалась