Грехи отцов - Кафф Уильям

— Почему леди М. или Н. не приехала по твоему приглашению? — спрашивал я ее иногда, примечая отсутствие какой-нибудь уважаемой светской матроны, не явившейся на наш вечер.

— Право, не знаю, — небрежно отвечала Аделина, пренебрежительно пожимая плечами. — Вероятно, она боится проскучать: ведь у нас нет ни душеспасительных бесед, ни тоскливых рассуждений о том, что полезнее для голодающих нищих — религиозный трактат или кусок хлеба со стаканчиком виски. Эти ханжи только мешают: я рада, что ее нет.

Подробности последующих двух лет описывать незачем. Как я ни изворачивался и ни экономил, а имение пришлось продать с молотка. Энид переместили в приморскую деревушку; ее няня — благослови ее Господь! — берегла девочку пуще глаза. Мы переменили нашу квартиру в Лондоне на более скромную, но зато брильянты, драгоценности и наряды Аделины были спасены, и на несколько месяцев обеспечена возможность продолжать веселую жизнь. Тут-то и подвернулся барон фон Дюхлер. Почему именно этот рослый, плотный, белобрысый, краснолицый немец с отвислыми губами, плохо закрытыми редкими усами, послужил для Аделины камнем преткновения, я не понимаю до сих пор. Она ежедневно видела около себя людей красивее, изящнее, умнее, приличнее его во всех отношениях и оставалась глуха к их ухаживаниям. Одно лишь преимущество имел барон — огромное богатство, нажитое его отцом и умноженное им самим в Германии, откуда он прибыл в Лондон, как на первую станцию предпринимаемого им кругосветного путешествия. И на этой первой станции ему надолго суждено было остаться.

Где именно мы познакомились с ним, я даже не помню хорошенько. Кажется, его представил мне один из моих друзей в театре, и затем он явился к нам с визитом. Дела мои запутывались все больше и больше; я задолжал кругом и не видел средства расплатиться с долгами. До сих пор кредиторы не теснили меня, но я предвидел висевшую над моей головой катастрофу. Я сделался мрачен и задумчив и часто или сидел запершись у себя в кабинете, или бесцельно по целым часам бродил по улицам.

Однажды я ушел и вернулся домой очень скоро. У меня всегда был ключ от подъезда, и я входил, не звоня. Аделина, вероятно, забыла об этом. На этот раз, войдя в переднюю, я увидал пальто и палку Дюхлера. Ничего не подозревая и не умеряя шума моих шагов, я направился в гостиную, думая найти там барона. Но гостиная была пуста. Я спустился в столовую — также никого; никого в курильной комнате, никого в кабинете. Как они не слыхали меня, не понимаю. Мне кажется, я хлопал дверьми и зацеплял за мебель. Леденящая, отвратительная догадка зашевелилась у меня в сердце, но я еще боялся облечь ее в форму определенной, сознательной мысли. В то же мгновение проснулась инстинктивная потребность двигаться бесшумно и осторожно. Сняв сапоги и задерживая дыхание, я подкрался в двери ее будуара, примыкавшего к нашей спальне. За дверью слышался подавленный смех и полугромкий разговор. Отвратительная догадка превратилась в факт. Я приник к двери и подслушал. Потом также тихо вернулся в кабинет, вынул из ящика револьвер, зарядил его и, уже не соблюдая предосторожностей, прямо направился в будуар. Я хотел убить их обоих и себя. О дочери в тот момент я совсем позабыл. При шуме резко отворенной двери они вскочили. Аделина, закрыв лицо руками, бросилась на диван, а барон медленно шагнул ко мне навстречу. Я поднял револьвер и выстрелил в него, но рука моя тряслась и пуля пролетела мимо. Я не успел выстрелить снова: барон вышиб у меня револьвер, Аделина же прыгнула на меня, как тигрица. Она цеплялась за мою шею, плечи, одежду, лепеча какие-то бессвязные слова и, пока я старался освободиться от нее, негодяй успел уйти. Только услыхав, как хлопнула внизу дверь, Аделина выпустила меня и со вздохом облегчения опустилась в кресло. Я стоял и смотрел на нее как помешанный. Та ли это женщина, которую я любил и которой прощал столько ради ее чистоты и преданности мне? Чистота и преданность! Горькая насмешка. Не знаю, как долго продолжалось молчание; клокотавшая во мне внутренняя буря уничтожила сознание времени, но наконец она заговорила первая.

— Артур, — произнесла она, — образумься! Стоит ли делать такую трагедию из самой простой вещи? Если бы не твое неуместное появление, я сама все рассказала бы тебе и ты бы убедился, что барон…

— Молчать! — бешено крикнул я. — Что можешь ты сказать мне, кроме наглой лжи?

На ее губах скользнула знакомая мне презрительная улыбка.

— Обыкновенно, благоразумные люди из двух зол выбирают меньшее, — насмешливо отвечала она. — Я считала тебя умным человеком. В иных случаях полезнее принимать ложь за правду, но если ты уж так дорожишь истиной, то вот она тебе: я люблю тебя, а не барона; но я продала себя ему ради того, чтобы хоть частью вывести тебя из беды. Мог ли бы ты заплатить по всем этим счетам? — Она вскочила и, выдвинув ящик письменного стола, выбросила оттуда целую пачку порванных пополам бумажек. — Платежи приходились на вчера, на третьего дня, на сегодня, и есть еще масса счетов, расквитаться с которыми ты не можешь, а он может. И еще если бы я изменилась к тебе! Но ведь я же была все время так хороша к тебе, что ты ничего не замечал. Право, лучше брось эти романические глупости, Артур, — не умолкала она, пользуясь моим столбняком, — и воспользуйся случаем поправить свои дела. Барон сделает все, чего бы я ни захотела, и мне стоит сказать слово, чтобы он заплатил…

Я повернулся и вышел, не дослушав до конца. Цинизм этой женщины раздавил меня. Мог ли я возражать ей или вообще говорить с этим чудовищем в оболочке женственной красоты?

Эта сцена прошла незамеченной нашими слугами, так как они всегда находились в нижнем этаже, будуар же был в верхнем и звук выстрела не мог быть слышен на таком расстоянии. Я не могу описать своего душевного состояния в этот день; мною овладело полное оцепенение, физическое и нравственное; мозг мой отказывался мыслить, и я не чувствовал особенных страданий, только сердце по временам ныло тупою, словно отдаленной, болью. В семь часов нам предстояло ехать на званый обед. Я сидел у себя в кабинете, бессмысленно уставившись в окно, когда ко мне постучалась горничная Аделины, посланная барыней напомнить мне, что пора одеваться, так как уже скоро шесть часов. Я не удивился, пора удивления миновала для меня. Машинально, как автомат, я оделся и сошел в гостиную, где всегда ожидал жену перед выездом. Она явилась, сияющая красотою и нарядом; утренняя сцена не оставила ни малейшего следа на ее лице, и в обращении со мною не было ни малейшей перемены.

— Уже готов, мой мальчик? — улыбнувшись, сказала она. — Вот умник! Если бы ты во всем так слушался меня! — и она хотела погладить меня по волосам, но я отодвинулся от нее. — Мы все еще дуемся? Ну, ничего, пройдет!

Она засмеялась и прошла в прихожую, где горничная уже ждала ее с накидкой.

— Если у тебя будет такой похоронный вид на обеде, ты скомпрометируешь обоих нас, — сердито заметила Аделина, пока мы ехали.

Этот званый обед напомнил мне тот обед, на котором пять лет тому назад я познакомился с моей женою. Тут присутствовало много тех же самых лиц, и Аделина, по странной случайности, опять сидела напротив меня, по временам взглядывая на меня своими огромными лучистыми глазами. Привычка носить в обществе известную маску, скрывая под нею настоящие чувства, пригодилась мне на этот раз, и, со смертью в сердце, я разговаривал и смеялся, как все.

Это вынужденное оживление в конце концов произвело реакцию в моем состоянии. Словно ножом полоснула меня но сердцу внезапное яркое воспоминание того, что случилось сегодня и, со смехом отвечая что-то моему соседу, я мысленно повторял: убью его и ее, его и ее, убью, убью!

Какими словами описать муки последующих двух дней и ночей? Я безумствовал от отчаяния, стыда, гнева и… любви. Да, к своему позору признаюсь, я все еще любил ее. Я не виделся с нею и проводил все время в кабинете, сказываясь больным; но я думал о ней ежеминутно; горел желанием убить ее и в тоже время жалел ее, презирал себя за привязанность к красивой развратнице и не мог сбросить с себя чар ее красоты. О нем же, о ее бароне, я едва ли подумал однажды. Он будет застрелен как собака, вот и все. Но она… ведь она была моим идеалом, моим божеством, и до последнего эпизода я еще не терял надежды на то, что с годами в ней проснутся лучшие чувства. Это старая история, и многие переживают ее, но горе им! у них остается одна только голая жизнь, без иллюзий, надежд, верований, словом, без всего, что красит и услаждает земное существование.