Грехи отцов - Кафф Уильям

— Я думаю точно так же, мистер Уэльтер. Я прочту рукопись сегодня ночью. Но признаюсь, мне очень страшно. Мне кажется, что все мое счастье разобьется…

— Полно, полно, — утешал я ее, — вероятнее, что покончив с этим неприятным делом, вы будете гораздо спокойнее и счастливее. Сейчас я принесу вам ваш сверток.

Достав из бюро таинственную рукопись в заплесневевшей черной кожаной обертке, я вручил ее девушке, с видимым отвращением посмотревшей на нее.

Она простилась с нами и ушла к себе в спальню, сопровождаемая нашими мысленными благословениями. Всем нам было жутко за бедняжку.

На следующее утро Энид не сошла к завтраку, а когда я вернулся домой к обеду, жена передала мне, что девушка весь день просидела у себя запершись на ключ, упорно отказываясь от еды и умоляя оставить ее в покое. Ральф также тщетно стучался к ней и вынужден был удалиться с таким же ответом.

Это обстоятельство опечалило меня не меньше, чем Эмили и Ральфа. Значит, в рукописи заключается что-нибудь ужасное. Обед прошел очень скучно, а когда мы сидели за кофе в гостиной, Джинс подал Ральфу пакет от мисс Артур.

В пакете оказалась рукопись и короткая записочка Энид:

«Дорогой Ральф! Прочтите рукопись с нашими друзьями, и вы убедитесь, что предчувствия меня не обманули: брак наш невозможен. Э. А.».

Молча передал мне Ральф эту записку, но по лицу его видно было, что он не отступится от своего сокровища ни за что в мире.

— Когда же читать? Сейчас? — спросил я его.

— Чем скорее, тем лучше, — угрюмо отвечал он, развертывая листы, исписанные красивым, твердым почерком, весьма похожим на почерк Энид. На заголовке стояло: «Моя исповедь».

Ральф знаком попросил меня читать, и мы узнали следующее:

«Первый красавец в Лондоне! — так называли меня в обществе в давно прошедшие времена моей юности. Тогда, действительно, я был хорош и, главное, богат. Жизнь улыбалась мне со всех сторон… Но расскажу все по порядку. Я должен высказаться, хотя бы этой бумаге, иначе я сойду с ума. Пишу мою исповедь в уединенной пригородной вилле, куда я скрылся со своим несчастием и позором. Я потерял все: честь, доброе имя, все надежды и веру. У меня осталась одна жизнь — иначе, цепь страданий и тайных опасений, которую однако я не имею права порвать.

До встречи с нею я был беспечный, увлекающийся, но честный юноша, любимый и уважаемый всеми, с кем я сходился. Я много выезжал, участвовал в скачках, охотах и всевозможных светских увеселениях, счастливо избегая супружеских сетей, расставляемых мне матерями и их дочками, прельщавшимися моим независимым положением и внешними преимуществами. О женитьбе я не думал и сердце мое оставалось свободным, пока судьба не натолкнула меня на эту женщину. Однажды, вернувшись домой со скачек, я нашел у себя приглашение к обеду в дом моих хороших друзей. Было уже довольно поздно и я несколько минут колебался, ехать мне или послать извинение и остаться. Кончилось тем, что я быстро переоделся и поехал. Гости были уже в сборе и ждали только меня. Соседкой моей за столом оказалась пожилая и прескучная дама, но когда я взглянул на мою vis-a-vis, мне показалось, что я впервые вижу женщину. Она разговаривала с своим соседом, и меня поразила почти безукоризненная правильность ее профиля. Быть может, лоб ее был несколько низок, а губы несколько полны и чувственны, но когда она повернула ко мне лицо, и я встретил взгляд ее глаз, все мелочные недостатки мгновенно исчезли для меня. Столько огня, глубины, затаенной страсти и бесконечной нежности было в этих темно-синих, больших глазах, что я позабыл самого себя, шумную столовую, светские приличия, словом, все и сознавал только одно, что влюбился в эту женщину мгновенно, безумно, как мне случалось читать об этом в романах, над которыми я так часто насмехался прежде. Она взглянула на меня мельком и снова заговорила с соседом. Не помню, как я вмешался в разговор и ей пришлось отвечать мне. Я наслаждался каждым звуком ее низкого, богатого голоса. Длинный обед промелькнул для меня незаметно. Когда дамы выходили из столовой, она бросила на меня долгий, глубокий взгляд, и прелестные губы ее слегка улыбнулись; в моих глазах она прочитала то, что происходило в моем сердце. Таково было начало моего позора.

Нечего рассказывать последующее. Я поступил так, как поступают в подобных случаях все честные люди: разыскал ее, представился ее отцу, объяснился и сделал предложение. До сих пор я верю, что тогда она действительно любила меня. Страстная и увлекающаяся, она на несколько времени искренно увлеклась красивым, неглупым, неиспорченным и боготворившим ее человеком. Зачем я не пустил себе пулю в лоб, вернувшись домой после одного из блаженных вечеров, проведенных с моей красавицей-невестой, когда мы строили планы нашей будущей семейной жизни? Но если бы тогда предо мною приподнялась завеса этой будущности, то я в ужасе отвернулся бы и… все-таки не поверил бы в возможность превращения моего чистого ангела в то, чем он был на самом деле! В чаду любви, в страстном нетерпении дожидался я дня нашей свадьбы. Наконец, мы стали супругами. До свадьбы она жила с своим отцом, старым жуиром и эгоистом, только и мечтавшим, как бы ему повыгоднее сбыть с рук дочь и самому устроиться на счет зятя. Не знаю, правда ли, но он говорил мне, что у Аделины было много женихов, но она всем отказывала, презирая брак по расчету, и желая выйти замуж только по любви. Я в душе презирал старикашку и, чтобы отделаться от него, обеспечил его так, что он мог жить весьма прилично отдельно от нас. Мать Аделины умерла за несколько лет пред тем. О ней редко упоминалось вообще, и я не расспрашивал, но позже, гораздо позже узнал, что она была развратница и пьяница, и что муж выгнал ее из дому вскоре после рождения Аделины. Печальный закон наследственности подтвердился на дочери, и отец ее с намерением тщательно скрывал свои семейные обстоятельство от претендентов на ее руку. Средства у них были ограниченные и, несмотря на необыкновенную красоту, Аделине не хватало именно обстановки, для того чтобы сделаться в обществе звездой первой величины. Наш брак дал ей эту возможность. Первые два месяца прошли как волшебный сон; мы беззаветно отдавались нашему блаженству, но увы! какое это непрочное, обманчивое блаженство! Потухает первый пыл безумной страсти — и просыпается духовная, высшая половина нашего существа, требующая себе отклика в любимой женщине и жестоко страдающая, не находя его. Так было со мною. Я жадно искал в ее душе чего-то недостававшего в ней; сознание этого отсутствия заставляло меня мучительно содрогаться, и я старался забыться в чаду новых наслаждений. Что чувствовала и думала она, я не знаю. Едва ли вообще она думала о чем-нибудь, кроме своей красоты, выездов и нарядов. Мы были богаты, и она могла удовлетворять всем своим прихотям. Скоро она сделалась известной в обществе своим уменьем одеваться и блестящим остроумием, что, в совокупности с ее красотою и положением, давало ей неоспоримое право первенства во всех гостиных. Сначала я был рад ее успехам; в нашем доме собирались лучшие представители аристократического, литературного и художественного кружков, и все одинаково восхищались моей женою. Но мало-помалу общество это как будто просеялось: выдающиеся по уму и талантам личности стали появляться у нас реже; их заменили люди более веселые и развязные, но и более пошлые, заурядные. Аделина сама начала посещать такие семьи, о которых прежде отзывалась с пренебрежением. Но вечера и обеды продолжались; счеты от портных и модисток сыпались по-прежнему, и по-прежнему Аделина беспрерывно выезжала. Так прошло два года. У нас родилася дочка, Энид, прелестная малютка с материнскими глазами. Занятая светскою жизнию, Аделина мало обращала на нее внимания, но я каждый день подолгу сидел в детской, нянчась и играя с нею. В этот период я уже успел прийти к горькому убеждению, что в нравственном отношении между мною и моей женой не существует ни малейшей связи. Но обаятельная красота ее по-прежнему держала меня в цепях, и в ее присутствии я был рабом ее взгляда и улыбки. Только оставаясь один, умел я разобраться в своих ощущениях и знал, что нас соединяют лишь узы плоти, но не духа. Не могу пожаловаться на нее за эти два первые года: она была ласкова, внимательна, нежна ко мне. Видимо, я нравился ей и она часто прибегала к кокетству, чтобы еще больше разжечь мою страсть, на которую она отвечала такою же страстью. Как я уже сказал раньше, у меня было обеспеченное состояние, но всякое состояние должно было рухнуть от такой расточительности, как наша. Насколько Аделина сорила деньгами для приемов, выездов и нарядов, настолько же я тратил и проигрывал на скачках и в карты. Пока были деньги, все долги уплачивались немедленно и наличными, что упрочило за мною славу миллионера. Миллионером, разумеется, я далеко не был, но ненавидел быть должным кому бы то ни было, в противуположность обыкновению большинства людей оттягивать уплату насколько возможно. Поэтому, когда появились у меня первые денежные затруднения, мне был открыт широкий кредит у моих друзей. На первых порах я воздерживался от займов и лишь просил жену сократить расходы, сам отказавшись от многих привычных удовольствии. Аделина надула было губки, но подумав, через несколько минут согласилась со мною, обещав непременно приняться за экономию — насчет нашего ребенка! Для девочки мы держали няню и горничную; приходилось шить ей нарядные платьица; часто приглашали доктора, так как малютка росла хворой. Не лучше ли свезти ее в Соммерсетшир, где было наше имение, и поселить там или в другом каком-нибудь месте, в недорогом коттедже, на попечении одной няни? Таким образом сократится расход на лишнюю прислугу, наряды и доктора, так как в деревне девочка наверное поправится и окрепнет, а одевать ее там можно и в ситец. Все это Аделина проговорила очень серьезно, с деловым видом и в заключение слегка всплакнув о необходимости разлуки с дочерью. Я молча выслушал ее с холодеющим сердцем. Я знал, что она не любит ребенка, но надеялся, что с течением времени, когда наша Энид будет подрастать, мать привяжется к ней и возродившеюся любовью своею загладит свою прежнюю холодность. Слова ее разрушили мои надежды. Неужели же эта женщина, мой кумир, мое все, лишено всякого нравственного чувства? Я молчал так долго и, должно быть, смотрел так сурово, что Аделина встревожилась. Ее темные глаза заглянули мне в лицо, полные, белые руки обвились вокруг моей шеи, нежные щечки прижались к моим щекам, очаровательные губы зашептали мне слова любви и, опьяненный, бессильный, я, как всегда, покорился ей. Энид была отослана в имение; жертва экономии была принесена, и Аделина продолжала мотать по-прежнему. Пришлось наделать долгов; у меня хватило силы воли ограничить мои личные расходы до минимума, и я вовсе перестал показываться в свете, за исключением случаев, когда сопровождал жену. До сих пор, среди всех моих затруднений, у меня оставалось одно огромное утешение: мое доброе имя. Несмотря на все свое легкомыслие, Аделина ни разу не дала мне повода даже заподозрить ее в неверности, и я глубоко убежден, что пока у нас были деньги, она не обманывала меня, хотя около нее всегда вертелась целая толпа поклонников. Однако, несмотря на безупречную репутацию Аделины, скромные, истинно порядочные женщины почему-то избегали сближения с нею, и у нас образовался круг знакомых, хотя и обширный, но не совсем такой, как мне хотелось.