Долина смерти (ЛП) - Халле Карина

Я не могу сдержать смех, целуя ее кожу.

— Да, и это тоже.

Я отстраняюсь, и она целует меня, заглушая все возражения. Ее губы мягкие, настойчивые. Нам нельзя этого делать — снова — с Элаем рядом, да и в таком состоянии. Но я отвечаю на ее поцелуй, словно околдованный.

Ее рука скользит вниз, между нами, обжигая кожу. Я сдерживаю стон, когда она обхватывает мой член. Нежно сжимает, раздвигает бедра и медленно направляет меня в себя. Мучительно медленно. Она смотрит мне в глаза, открыто, без притворства. И от этого у меня щемит в груди.

Мы замираем на мгновение, вдыхая друг друга. Она такая теплая, такая мокрая. Я мог бы остаться здесь навсегда.

Потом с ее губ срывается тихий стон, и мы начинаем двигаться. Едва ощутимо, еле покачивая бедрами. Но это оказывается даже лучше, чем вчерашняя спешка.

Я снова наклоняюсь к ее шее, вдыхая соленый запах пота и слушая ее прерывистое дыхание у своего уха. Каждое движение тихое и осторожное, но натянутое до предела, словно струна, готовая оборваться.

— Дженсен, — шепчет она, мое имя срывается с губ вместе с очередным вздохом, и она прижимается ко мне еще сильнее.

А потом время перестает существовать. Остается только тепло наших тел, медленный ритм, нарастающий между нами, пока не превращается в дикую, неконтролируемую страсть.

Она кончает первой, сжимая меня так сильно, что я чуть не теряю сознание. Стонет тихо, прижимаясь ко мне. Этот звук и ощущение окончательно ломают меня — оргазм накрывает, как лавина. Я дрожу, опустошаясь, и черт возьми, ощущаю себя живым.

Лежим, задыхаясь, в этом чертовом спальном мешке. Наконец, собираюсь с силами и говорю: «Спасибо». И в этот момент понимаю, насколько благодарен за ее тепло и за то, что мы хоть немного в безопасности. Хоть на секунду хочется поверить, что я снова на ранчо, и она просто спит в моей комнате. Вот только я не ценил то, что имел. И теперь, когда я это потерял, готов отдать все, чтобы это вернуть.

— Это ты от отца научился? — спрашивает она нежным голосом. — Всему этому про выживание. Ну, всем этим навыкам?

Вопрос застает меня врасплох. Мы никогда толком не говорили о моем отце — я упоминал о его смерти, но не о том, что было до. Не о том, чему он меня научил, и о том, что я потерял, когда он умер.

— Да, — говорю я после паузы, и мой голос звучит грубее, чем я хотел. — Это у нас семейное. Он научил меня всему об этих горах. Как в них выживать. Он любил здесь бывать, проводил каждую свободную минуту вдали от ранчо, исследуя.

— Ты скучаешь по нему, — тихо говорит она.

Это простое признание высвобождает что-то у меня в груди, давление, которое нарастало годами.

— Каждый день, — признаюсь я. — Он не был идеальным — у него был вспыльчивый характер, он мог быть жестким со мной, когда я ошибался. Но он был хорошим человеком, понимаешь? Научил меня. Как жить честно, даже когда трудно. Даже когда приходится делать то, чего не хочешь.

— Должно быть, было тяжело, когда кто-то вроде Маркуса взял такую власть, — говорит она.

Я слегка напрягаюсь, инстинктивно защищаясь при упоминании о Маркусе. Потом заставляю себя расслабиться. Сейчас нет смысла притворяться, не после всего, что мы пережили. И мы не знаем, какие ужасы ждут нас впереди.

— Было, — говорю я. — Для него и для меня. Он всегда говорил, что слово мужчины — это его обязательство, и честь важнее всего. Когда он умер, ранчо уже было в беде. Долги накапливались, имущество было перезаложено. Ранчо принадлежало нашей семье на протяжении поколений, но я понятия не имел, что он брал кредиты под залог дома, чтобы расплатиться с Маркусом. Я был просто ребенком. В восемнадцать вдруг стал ответственным за все — за ранчо, за мою мать. И Маркус предложил выход, хотя я знал, что именно из-за него мой отец оказался в таком тяжелом положении. Поэтому я согласился.

— И теперь ты в ловушке, — говорит она, с пониманием в голосе.

— Сам виноват, — говорю я, глядя в потолок. — Я знал, на что иду. Просто обманывал себя. Говорил, что это временно. Пока я не поставлю ранчо на ноги. Что я умнее отца и смогу переиграть Маркуса. Потом говорил себе, что сделаю это только ради матери. Чтобы оплатить ее лечение. Потом… всегда находилась причина продолжать. Идти на компромиссы.

— Ты пытался спасти свой дом. Свою семью. Свое наследие.

— Но какой ценой? — спрашиваю я, смотря ей в глаза. — Я стал тем, кем мой отец бы не гордился. Тем, кто закрывает глаза на правду. Кто ищет оправдания. Кто ставит выживание выше чести.

Она молчит, внимательно изучая мое лицо.

— Поэтому ты держишь всех на расстоянии? Живешь в одиночестве? Сначала я думала, что тебя прикрывают. Но теперь я вижу, что тебя просто никто не знает.

Эта проницательность бьет по больному месту.

— Так проще, — признаюсь я. — Трудно подпускать людей, когда стыдишься того, кем стал. И я не хотел втягивать кого-то еще в мир Маркуса. Безопаснее держаться одному. — Я делаю паузу. — Не говори, что ты еще и психолог.

— Я не психолог, — говорит она. — В бюро я работаю в отделе по расследованию насильственных преступлений. Пропавшие без вести. С нами работают психологи, и со временем учишься разбираться в людях — в преступниках, в жертвах.

— Значит, ты меня анализируешь.

— Не могу удержаться, — говорит она, проводя пальцами по моему лбу. — Но даже до всего этого, — она обводит рукой, — ты казался… одиноким. Словно отгородился от мира.

Хочу отрицать, но зачем?

— Когда умер отец, что-то сломалось во мне, — тихо говорю я. — Ранчо, Маркус, болезнь матери… все это причины, но и оправдания тоже. Правда в том, что я боюсь снова потерять кого-то. Боюсь привязаться.

Это признание висит в воздухе между нами. Более интимное, чем наша нагота. Я никогда раньше не говорил этого вслух. Не признавался в своем страхе.

— Когда все закончится, — продолжаю я, — если мы выберемся… Я хочу стать другим. Лучше. Стать тем, кем меня воспитал отец. Разорвать все связи с Маркусом. Вести дела честно, даже если это будет означать потерю ранчо. Найти способ заботиться о матери, не продавая душу.

— Звучит неплохо, — тихо говорит она. И в ее голосе я чувствую искренность. Она верит в меня.

— А что насчет тебя? — спрашиваю я. — Вернешься в ФБР? Будешь гоняться за преступниками? За такими, как я?

Она вздыхает.

— Не знаю. Раньше я знала, чего хочу. У меня была четкая цель. А теперь… — она замолкает. — Теперь я не знаю ничего. Кроме того, что должна найти Лейни. Нужно поставить точку, как бы больно мне ни было, как бы сильно это меня ни убило.

— И что потом? — настаиваю я. Не понимаю, почему мне так важен ее ответ.

— Потом, — повторяет она, словно это что-то далекое и нереальное. — Я не думала. Может, в этом и вся проблема. Я застряла в том дне, когда исчезла Лейни. Не могу двигаться дальше. Черт, возможно, я застряла еще тогда, когда умерла мама. Слышала, что человек замирает в том возрасте, когда пережил самую сильную травму. Конечно, бред. Но в этом есть доля правды. Мы застреваем в определенном моменте нашей жизни и не можем двигаться дальше, пока не столкнемся с ним лицом к лицу.

Мы понимаем друг друга без слов. Мы оба в ловушке прошлого. Оба пытаемся найти выход. И, возможно, мы оба умрем здесь, так и не получив этого шанса.

— Нужно проверить Элая, — говорит она, прерывая молчание. — И решить, что делать дальше.

Она права. Как бы ни хотелось остаться в этом пузыре тепла и близости, мир за пределами спального мешка не изменился. Твари все еще рыщут по горам. Элай ранен. И мы в смертельной опасности.

Выпутаться из спального мешка оказывается неловким танцем конечностей и отведенных взглядов, и откровенность нашего недавнего разговора каким-то образом делает физическую наготу более значимой. Мы быстро одеваемся в холоде хижины, одежда жесткая и неприятная на ощупь.

Проверяю Элая, пока Обри занимается костром. Его состояние оставляет желать лучшего: жар не спадает, края раны на плече воспалены. Черные прожилки, к счастью, не распространяются. Но из-за рваных краев сложно сказать, зубы это или когти. Дыхание поверхностное, но стабильное. Пока жив.