Возвращение - Галина Дмитриевна Гончарова

Бранился как раз поп. Серьезный, осанистый… видимо, стоял он рядом с лавкой, а Устя, как рванулась вперед, так и душа с телом слилась. И тело тоже вперед потянулось.

Вот она его и ударила ненароком.

А… зачем он тут?

И кадило на полу валяется…

— Не умерла я, не надобно меня отпевать!

С другой стороны хихиканье послышалось. Устинья голову повернула — так и есть. Илюшка веселится. Как-то странно, словно бы и не хочет смеяться, а и остановиться не получается.

— Батюшка и не собирался. Испугала ты нас, вошел я в горницу, а ты лежишь. Я и к батюшке бегом… вдруг с тобой то же, что и с Веркой. Пусть хоть святой водой покропит.

Ой, как это бы от язв-то помогло! Но ведь испугался, что смог — сделал.

— Благодарствую, братец милый. Батюшка, благословите?

— Символ веры прочитай, чадо.

Отец Паисий Устинью давненько знал, да мало ли что…

— Верую во единого Бога Отца Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым…

И прочитала, и перекрестилась, как положено, и крест поцеловала, и от святой воды не шарахнулась — батюшка дух перевел. Все-так страшно это… когда порча, когда прямо перед тобой человек умирает, от колдовства черного, а ты и сделать-то… что ты сможешь? Перекрестить? Соборовать?

Оно помогает, конечно. Только не всем и не всегда. Верке точно не помогло бы.

— Слава богу, чадо. Что случилось с тобой?

— Верку вспомнила. Как она… и сомлела.

Это священнику тоже понятно было. Девка, все-таки, как тут не сомлеть?

— Молись, чадо. Читай символ веры, а если что «Да воскреснет Бог и расточатся врази его…».

— Благодарствую, батюшка.

Получила Устя еще одно благословение — и священник отправился покойную отпевать, как положено. Страшно, конечно, а все ж чадо Господне, мученической смертью умершее — нельзя в последнем ей отказать. Ох, как бы на кладбище не перекинулось, а пуще того, на него самого.

Три дня ждать?

Псалтырь читать?

Поп только рукой махнул. Сегодня же похороним! По чину там, не по чину… страшно! Понимаете? Страш-но!

Да и приплатил за это боярин, как бы не втрое. А боярышня — а что с ней? Жива, здорова, в вере крепка. Ему того и достаточно.

Брат и сестра вдвоем остались.

Помолчали.

Первым Илья молчание нарушил.

— Устяша, что это было-то?

— То и было, Илюша. Навроде твоего аркана, только тот убивал медленно, а это — быстро.

Илья как представил — аж побледнел.

— И со мной бы… вот ТАК⁈

— И с тобой так же. Порче все равно, ей убить надобно.

— Устя… страшно-то как.

Устя поняла — брат полностью подавлен. Не то никогда б она тех слов не услышала. Ни разу Илья в своем страхе не сознавался, только вперед шел и дрался. Или ругался черными словами.

— Страшно, братец. А больше всего то страшно, что не знаем мы врага в лицо.

— Не знаем…

— Кто угодно за этим стоять может. Кто угодно… может, и у нас в гостях эти люди бывали. А может, и родня какая. Страшно это — от каждого удара в спину ждать.

А ведь так она и жила. Больше двадцати лет, только удары в спину, и рядом никого, некому даже поплакаться, некому даже пожалеть ее…

Устя плечи расправила.

Было?

Так больше не сбудется!

— Кто угодно… ты так и не рассказала, что в палатах было.

— Да ничего там такого почти и не было. Фёдор только… пугает он меня, Илюша.

— Пугает?

— Отцу я такого не скажу, не поймет он. Для него коли Фёдор — царевич, то этим все и сказано. А он иногда становится, как одержимый. Безумный какой-то. Что-то такое в нем проступает… не знаю, как и сказать!

— Одержимый?

— Не знаю, Илюша. Никто другой его не боится, ни мать его, вдовая царица, ни брат, ни царица Марина. Не видят они, что ли? Истерман, ближники Фёдоровы… всем, как глаза застит! А мне страшно рядом с ним! Словно змея вокруг запястья обвилась, не так пальцем шевельнешь — вопьется.

— Как же ты замуж за него идти хочешь?

— Я и не хочу. Но сказать такое батюшке? Не насмелюсь.

— Значит, никто другой не боится…

— Кажется мне, Илюша, что Фёдор тебя к себе приблизить пожелает. Отца в палаты царские позвали, матушка при вдовой царице, ну и ты. При Фёдоре. Выгодно, правда же?

И столько тоски было в ее голосе, столько боли…

— Не хочу я, — буркнул Илья. — Не хочу.

— Свою зазнобу чаще видеть будешь.

— Не буду.

— Так и не скажешь, кто она?

— Прости, Устя. Не скажу.

— А вдруг ее супруг порчу навел? Отдал ведьме твой волос, или еще что — она и спроворила?

— Когда б он заподозрил, не жить мне, — ляпнул Илья. — Казнят. — И осекся.

Устя смотрела на него с таким ужасом.

— Илюша…

Не была она дурой.

Измена казнью не карается. Вира — безусловно. Телесное наказание, когда супруг попросит о том. Но не слишком тяжелое. Да, выпороть могут, но не до смерти. Илью бы точно до смерти не пороли.

Неверную супругу могли сослать в монастырь или прядильный дом. *

*- см. Калининский дом в Петербурге, 1720 гг. Но подобные учреждения существовали и ДО того. Прим. авт.

Илье могли устроить церковное покаяние. Могли оженить или запретить разводиться с супругой. Но смертью карали только в одном случае.

И прелюбодея, и изменницу.

Если только…

— Это не Марина? Скажи мне, скажи, что я ошиблась!

Голос Устиньи был почти умоляющим. Почти безжизненным.

Илья вздохнул.

— Устя….

— Нет, пожалуйста, нет…

И столько отчаяния было в серых глазах, столько ужаса, что Илья не выдержал — вспылил. Да что ж такое⁈ Можно подумать, он сам на виселицу поднялся, сам себе петлю на шею надел⁈ Чего она смотрит-то так⁈

— Устя, ты чего⁈ Обезумела, что ли?

— Илюша… правда это?

Илья глаза опустил.

Правда.

Даже и не подумалось ничего. Раньше бы ему и в голову не пришло с сестрой о таком разговаривать. Устя же… Тихая, спокойная, скромная…

А сейчас говорит, как с ровней. Что-то в нем сдвинулось, поменялось после аркана.

— Правда, сестрица.

— Ты ее… любишь?

И снова — непонятное