Андромеда - Ханна Ким

Мингю откровенно паникует. Он не знал, что говорить Тэёну, когда тот объявился раньше времени вчера, он не знал, что говорить ему и потом, но сейчас все как-то совсем по-другому. У Мингю в голове даже этого ослиного «я не знаю» нет – там просто пустота, которая схлопывается с громким «бульк» и оставляет в кромешной темноте.

Если бы ему сказали, что когда-нибудь он станет свидетелем подобной дичи – два Чонхо в одной комнате, которые смотрят друг на друга так, словно увидели восстание мертвецов, и вовсе не в кино, – Мингю бы посмеялся и просто забыл. А теперь… Забудешь тут такое.

И единственный, кого веселит сложившаяся ситуация, – это Тэён. Стоит радостный и чуть ли не в ладоши хлопает. Мелкий все-таки переступает порог и кидает рюкзак на кресло. Мингю следит за каждым его действием, как чертова ящерица за мушкой на стекле, готовый в любой момент кинуться что-то делать, но кидаться не приходится, потому что пацан плюхается на кровать рядом с ним и корчит рожу.

– Только не говорите мне, что я таким же вырасту.

Тэёна все-таки рвет по шву, и он начинает ржать.

– А что тебя, собственно, не устраивает? – Чонхо разом забывает про свое замешательство.

– Ну, во‐первых, зачем тебе столько проколов в ушах? А эта одежда? И что с лицом? Сделай попроще.

Еще немного, и Тэёна придется отскребать от пола, честное слово. Мингю не выдерживает и швыряет в него тапок, который так кстати лежит на полу совсем рядом. Вопреки ожиданиям, Чонхо не начинает препираться (с самим собой – что за ирония), а просто сдавленно улыбается, переглядываясь с Мингю. А тому уже и тапками больше бросаться не хочется.

– А теперь нам надо решить, как вас различать. – Тэён все еще посмеивается.

– В смысле? А чего нас различать? Ты его видел? А меня? – Мелкий крайне возмущен.

– Я про имена. Будет неловко позвать одного Чонхо, а к тебе придет другой. Как тебе прозвище Печенька, а? Миленько, тебе как раз подходит.

Тут уже начинает смеяться Мингю, потому что беги, Тэён, беги.

– У меня так собаку вообще-то зовут. Ты реально думаешь, что я соглашусь с тем, что второго меня будут звать именем собаки? – Чонхо вздергивает брови, на что получает задумчивый взгляд того самого второго себя, который резко меняется в лице.

– Я передумал. Ты мне нравишься.

– Вот это охуеть облегчение.

– Фу при детях ругаться.

– А ты что, ребенок? Я в тринадцать уже с девочками целовался.

– Это больше не смешно, – тянет Тэён, – вы пиздец противные. Слишком высокая концентрация Чонхо на квадратный метр, я ухожу на кухню пить соджу. – И действительно уходит.

А Мингю идет следом, потому что правда. Слишком высокая, максимально просто.

За две недели успевает произойти столько всего и ничего одновременно. Это так непривычно – встречать каждый новый день, зная, что он будет безмятежным и тихим, будто ты сидишь на берегу озера где-то в глуши, но в то же время – ярким и динамичным, как чертов фестиваль Марди Гра. Жизнь становится яркой и наполненной, жизнь становится спокойной и размеренной. И все это – сразу и в одном месте. В одном месте, в одно время. С одними и теми же людьми.

Сеулом правит сезон дождей – он не прекращает топить столицу почти ни на секунду, но Мингю не против. Думает иногда, что начал любить этот некогда ненавистный ему дождь. С него все началось, на нем все и закончилось. Но закончилось ли?

Чонхо, совершенно не привыкший заваривать кофе в кружке, в очередной раз просыпает молотые зерна на пол и обреченно вздыхает, а Мингю гаденько смеется, на что получает возмущенный взгляд.

Нет, не закончилось. Только началось.

И чувствовать себя счастливым так странно. Мингю не помнил, что это такое. Черт возьми, кажется, он даже не знал, каково это – быть счастливым настолько, что пропадает и желание думать о том, что будет завтра, и страхи все, которые до этого делили тебя между собой, и сомнения. Все пропадает. Остается только здесь и сейчас – каждая чертова секунда.

Небо над ними голубое, но Мингю все равно кажется, что порой оно становится сиреневым. Они больше не выгуливают Куки каждый вечер вместе, но зато теперь у них есть Кэнди, которая на коленях Чонхо полюбила спать больше, чем на кресле. Они больше не ставят будильник на час ночи, но зато теперь ставят на семь утра, потому что Мингю нужно на работу, а Чонхо – всегда делает им кофе, а потом провожает до самой калитки. От чужих волос больше не пахнет миндалем, потому что теперь Чонхо пользуется другим шампунем, но Мингю готов поклясться, что до сих пор чувствует этот сладкий запах, который он уже никогда в жизни не забудет.

Иногда он вспоминает. Вспоминает другого Тэёна, Юбина. Сонёля вспоминает. И даже мать Чонхо и Дасом. И каждый раз от этого колет за сердцем, потому что боже. Мингю бы не хотел, чтобы они его забывали. И пусть для них он – лишь размытая картинка среди тысяч других, пусть когда-нибудь воспоминания о нем поблекнут и станут черно-белыми, он бы хотел, чтобы его помнили до самого конца. Ему хочется жить в памяти других.

Чонхо больше не живет. От него совсем ничего не осталось в том месте, что он называл своим домом. Каждый человек, который был ему родным, теперь даже не знает его имени. Чонхо умер для них. Он для них никогда и не существовал.

Мингю хочет чувствовать себя виноватым, но не может – знает, что ему не позволят. Чонхо не позволит ему чувствовать себя виноватым. Мингю хочет все исправить, но не может – знает, что ему не дадут. Скажут, что нельзя исправить то, что и так до абсурдности правильно. И, наверное, да. Все, что происходит, – правильно.

И пусть Чонхо больше не существует в другом мире. Зато теперь он существует в этом.

– Куда мы?

– Увидишь. – Мингю немного нервничает, но старается выглядеть спокойным.

Чонхо больше не спрашивает. Ни когда они выходят из метро на уже такой родной станции, ни когда садятся на автобус. Ни когда заходят на кладбище. Они идут минут пять – не больше, – но за это время Мингю успевает миллион раз испугаться и еще больше раз захотеть повернуть обратно к выходу. Но они доходят до поворота, поднимаются на небольшой постамент и останавливаются возле скамейки, за