Артём+ Элла= приключения по эпохам. - Людмила Вовченко

шли, словно по натянутой струне. Снег скрипел; от дыхания вырывался пар. На площади шёл торг — продавали сушёную рыбу, масло, мех, свечи; где-то кто-то ругался с дружинником. Белые стены соборов стояли как корабли, на них тянулись к небу золотые купола; на одном из колоколен висел огромный, немой колокол, и каждый удар ветра отдавался в нём глухим звоном.

— Ты уверен, что именно здесь? — Элла не отставала, взглядом режа пространство на секторы.

— Если Либерия и пряталась, — кивнул Артём, скользя взглядом по колоннам Архангельского, — то там, где власть соединена с памятью. Архангельский — царская усыпальница, здесь — предки, здесь — память. Под колонной южного нефа ниша, «ὑπὸ κίονα». — Он говорил и вдруг почувствовал, как голос глохнет: внутри храм впустил их, как живое существо впускает гостью с опаской.

Внутри было темно-золотисто, пахло воском и холодным камнем. На стенах — ряды святых в строгих ликах, низкий свет лампад, своды уходили в полумрак, где плыли тени.

Они встали к южному нефу, у колонны. Элла — спиной к залу, чтобы прикрывать. Артём — к камню. Он провёл ладонью по холодной, гладкой поверхности. И нашёл — едва заметный шов, как тонкую морщинку. Сердце ударило в горло. Он надавил — шов дрогнул.

— На три счёта, — прошептал он. — Раз, два…

— Три, — закончила Элла. Камень ушёл внутрь на толщину пальца и, с легким стоном, откатился в сторону.

За ним оказался узкий проём, пахнущий сырым воздухом и старой пылью, как у закрытого сундука. Внутри было темнее, чем ночь; лучина дала только слабый круг света.

— Быстро, — Элла подтолкнула его внутрь и сама нырнула следом, притворяя каменную заслонку. Воздух стал тише. С шумом остался мир — и храм, и разговоры, и опричничьи шаги.

— Ты в порядке? — прошептал Артём, чувствуя, как спина его касается её груди. В темноте её тепло было ощутимее, чем любой луч света.

— Пока да, — тихий смешок. — Дальше — ты ведёшь.

Они шли почти наощупь. Неровный пол, стены срослись с землёй, где-то на углу — пробоина, в которую пахнуло глиной. На повороте Артём вдруг замер: перед ними, в темноте, сверкнуло что-то круглое, как рыбья чешуя.

Это была коробка — свинцовая, плоская, с литой крышкой. На крышке — двуглавый орёл с венцом, вокруг — греческая надпись, которую сердце прочитало быстрее, чем глаза: «τὰ κλειδία» — ключи.

— Дай нож, — шёпотом. Элла вложила в его руку сталь.

Крышка поддалась. Внутри — не книги. Три вещи: тонкая пластинка, подобная той, что он нашёл у столешницы, только больше; маленькая пирамидка из странного сплава, на каждой грани — буквы и знаки; и узкий рулон пергамента, перевязанный чёрной ниткой.

Руки дрожали. Элла молчала. В тишине они слышали только собственное дыхание — и где-то откуда-то, словно из-под земли, гул. Или это билось их общее сердце.

— Это не сама Либерия, — выдохнул Артём. — Это… координаты. «Путь». Схема переходов подслободы.

— Говоришь так, будто меня это утешает, — буркнула Элла. — И что дальше?

Он аккуратно свернул пергамент, сунул в скрытый внутренний карман, пирамидку прижал к груди — металл был неожиданно тёплым, как если бы в нём жила ещё чья-то рука.

— Дальше — выходим отсюда живыми.

Они повернули назад, и тут воздух тронулся — как будто кто-то, кого здесь не было столетия, вдруг вздохнул. За спиной — лёгкий взмах, скольжок тени. Элла резко развернулась, кинжал вперёд. Никого.

Но Артём это почувствовал: не холод, нет. Скорее — присутствие. Не угроза. Взгляд. Пальцы сами коснулись пирамидки — и где-то в её поверхностях что-то мягко щёлкнуло, ответило, словно кивнуло.

— Потом, — прошептал он, сам не понимая, кому.

Они вышли к камню. Артём надавил — заслонка, послушная, ушла в сторону, и храм снова впустил их, как море выплёвывает тех, кто сумел выжить. Свет показался болезненно ярким.

— А теперь, профессор, — голос Эллы стал прежним — железным, с лёгкой насмешкой, чтобы ему не пришло в голову дрожать, — мы идём домой.

Они шли по площади с той неторопливой скоростью, что означает для глаза наружного «нам некуда спешить». Но внутри каждая клетка была натянута, как тетива. Артём считал шаги до ворот. Элла отслеживала периферией движения вокруг.

И всё равно их заметили.

— Эй, вы! — окрик, жёсткий, уверенный. — Стой!

Опричник — один из тех троих — оторвал взгляд от чего поинтереснее и пошёл к ним, тяжёлым шагом. Двое других — не сразу, но двинулись следом.

Элла даже не посмотрела на Артёма. Просто на ходу скинула плащ, бросила его поверх свёртка, который он держал под одеждой, и отступила на полшага в сторону.

— Беги, — сказала она почти беззвучно.

— Я не оставлю…

— Беги, чёрт тебя… — она не договорила: к ним уже подходили. Её голос врезался в него горячим лезвием.

Артём не побежал. Он сделал то, что умел: сыграл. Глаза у него вдруг стали пустыми и усталыми, он согнул плечи, как согибают те, кому весь мир — тяжесть. И пошёл в сторону ворот, как идут те, кто никому не нужен.

Опричники, как и многие сильные мира, предпочли схватить того, кто выглядел опаснее. Эту роль Элла играла лучше всех.

— Стой! — старший шагнул вперёд, качнул кистенём.

Элла подняла руки — ладонями вперёд. И улыбнулась. Не зубами, нет — едва заметно, как хищник улыбается другому хищнику перед прыжком.

— Господа добрые, — голос её был ниже обычного, цепкий, — не пороть горячку. У меня указ от дьяка. — Она подняла руку — пустую. И в следующее мгновение всё, что было пустым, стало сталью.

Кистень лязгнул по клинку. Искры брызнули. Короткий уход — и удар в колено. Опричник выругался и осел; второй потянулся к ножу — Элла крутанулась, нож выбит, рука за плечо. Третий шагнул, размахиваясь — и получил рукоять под рёбра.

— Профессор! — крикнула она, уже пятясь, уводя преследование от ворот.

Артём в этот момент сдвинулся в тень — как taught их «в Библиотеке»: оказываться там, куда не смотрят. И шагнул в боковой проход, куда липко тянул сквозняк из мансарды. Над головой скрипнула балка. Перед ним — низкая дверь. Он прижал ладонь с чипом. Дерево слабо дрогнуло, в материале отозвалась чужая «печать». Тёмная щель впустила его, и воздух вдруг сменил запах