Проходите, раздевайтесь - Людмила Станиславовна Потапчук

Я постучал, но на стук никто не ответил, и тогда я открыл дверь.

Там было темно.

Видимо, оттуда уже все ушли, пока я был в туалете. И врач, и Калинкин отец, и моя мама, если она вообще сюда заходила. Так я подумал. И просто закрыл дверь. И постоял немного около двери, потому что не знал, куда теперь идти, а потом зачем-то пошел к соседнему кабинету, и постучал, и снова не дождался ответа, и открыл дверь, и убедился, что за дверью горит свет, и сказал:

– Прошу прощения, можно?

И шагнул в кабинет.

И там, в кабинете, за столом сидела женщина в белом халате. Она смотрела в чью-то медицинскую карту, а карта лежала на столе. Она просто смотрела в карту и ничего больше не делала, не писала, не переворачивала листки, и у нее были большие очки и почти белые волосы, но не седые, а специально покрашенные, и она была очень худая, и халат был ей немного велик.

И я сказал ей:

– Простите, но я хотел бы узнать, не заходила ли к вам сюда моя мама.

И она сначала не смотрела на меня, а все смотрела в карту, а потом медленно повернула ко мне голову и очень громко спросила:

– Какой участок?

Все пациенты в поликлиниках разделены по участкам, чтобы врачам было удобнее. Так мне объясняла мама.

И я тогда сказал:

– Пятнадцатый.

И женщина начала говорить еще громче.

Она говорила:

– Пятнадцатый участок – это не этот кабинет! Пятнадцатый участок – это соседняя дверь! Чего вы лезете, чего вы претесь к врачу чужого участка, я прямо удивляюсь! Я одного не могу понять, неужели сложно запомнить, в какой вам кабинет! Если с памятью проблемы, так обращайтесь в регистратуру и уточняйте! У меня уже ни сил, ни времени объяснять вам элементарные вещи!

Я еще раз спросил ее, не было ли здесь мамы. И еще раз спросил. Но она не слышала, потому что все время разговаривала. Она все говорила и говорила об участках, и о том, что у нее нет сил, и что мне не сюда, и что у нее много работы. И я не стал ее дослушивать, а ушел и закрыл за собой дверь.

Я спустился на первый этаж, туда, где регистратура и гардероб. Я хотел спросить о маме у служительницы гардероба, но он был почему-то закрыт, и никакой служительницы не было. Это было странно, потому что в гардеробе висела разная верхняя одежда, а это означает, что множество пациентов еще не забрали свои вещи и находятся в поликлинике. Я стал думать, что одежду, конечно, можно теоретически забрать и самостоятельно, если пролезть через окошко для выдачи одежды. Ведь дверь в гардероб закрыта, а окошко почему-то не закрыто. Просто снять одежду с крючка и повесить на ее место номерок. Но ведь это против правил, а правила придуманы, чтобы людям было удобнее жить. Потом я подумал, что раз окошко в гардероб открыто, то служительница наверняка вышла по своим надобностям ненадолго и сейчас вернется, надо просто подождать.

Тем не менее она не возвращалась, хотя я ждал ее в течение довольно долгого срока. И мне становилось все тревожнее, и я заметил за собой, что снова стал слишком громко дышать. И я тогда пошел к окну, за которым была регистратура. И из этого окна выглянула на меня женщина, немного похожая на ту, из кабинета, только без очков, и не так громко сказала:

– Номер участка.

Я ей ответил, что пятнадцатый, хотя собирался спросить, не видела ли она мою маму. Просто она таким голосом сказала про участок, что было трудно не ответить.

Еще она спросила:

– Фамилия?

И я ответил, что я Цухлов.

– Год рождения?

И я назвал ей год своего рождения, и она сощурилась на меня, и заговорила уже громче:

– Папаша, вы мне что тут несете. Какого года рождения ваш ребенок?

Я сказал, что у меня нет ребенка. И только собрался спросить о маме, как эта женщина стала кричать.

Она кричала, что раз я несовершеннолетний, то есть сам ребенок, то разговаривать она со мной не будет. Что пусть я приведу родителей, и тогда вот с ними у нее будет разговор. А мне она карту дать на руки не может, потому что я ребенок.

Я дождался, пока она откричится. Я немного постучал пальцами друг о друга, чтобы успокоиться. И я сказал, что рад бы прийти к ней с родителями, но отец мой сейчас дома, а маму я нигде не могу найти. Что карта мне сейчас не нужна. Что как раз хотел спросить о маме – потому что не знаю, где она.

И женщина из окошка повторила за мной:

– Где она.

И потом сказала:

– Понятия не имею.

Она сказала это не очень четко, и я даже не сразу понял. Прозвучало как «понятеиэю».

Говорить четко и ясно нужно для того, чтобы тебя понимал собеседник.

Я не хотел больше с ней разговаривать, потому что это было бессмысленно. Я прошелся по всему первому этажу. Там тоже, как и на втором, было несколько детей без родителей, только они не бегали, а сидели рядом друг с другом, и один играл на планшете, а другие смотрели, как он играет, а еще один тихо плакал и все говорил шепотом – мама, мама. И я ушел от них, и поднялся по лестнице на второй этаж, и решил заходить во все кабинеты по очереди, чтобы выяснить, в который из них все-таки зашла моя мама. Ведь ясно же, что куда-то она зашла.

В некоторых кабинетах было темно.

В других были заперты двери, и я даже не смог войти, а на мой стук никто не отвечал.

В еще одном была квадратная женщина со шваброй, вся косматая, и эта женщина закричала на меня:

– Кто разрешил? Кто разрешил?

И из ее рта полетели брызги, и я вышел очень быстро и закрыл за собой дверь.

Еще в одном сидел мужчина, немного лысый, и его немногочисленные волосы были ему на лысину зачесаны, как будто так ее можно скрыть от посторонних глаз. Я даже не успел с ним поздороваться, а он уже сказал:

– Ко мне приходят маленькие дети, а ты вон какой здоровый. Чего тебе нужно?

И это было совсем