Колодец желаний - Эдвард Фредерик Бенсон

– Хорошо, перехожу к самой таинственной части, – сказал я. – Итак, дама-медиум, по-прежнему голосом моего друга, сообщила мне некие сведения, в правдивость которых я не поверил. И уж они-то не могли передаться ей от меня посредством телепатии. На этом сеанс завершился, а я, желая удостовериться в том, что сведения исходили не от моего покойного друга, стал читать его дневник, завещанный мне и отправленный на мой адрес его душеприказчиками. Дневник этот только-только доставили, и посылка ждала меня, все еще не распакованная. И представьте, отец Дэнис: одна из записей подтвердила слова спиритки. Некое событие – подробности излишни – действительно произошло, причем именно так, как спиритка и описывала, хотя я готов был клясться, что ничего подобного не случалось. Выходит, телепатическое проникновение в мой разум тут ничего не дало бы спиритке, и я не вижу для нее иных источников информации, кроме духа моего друга. Что вы на это скажете?

И снова отец Дэнис покачал головой.

– Моя позиция неизменна. Если спиритка получила сведения не от вас – а это так, – то, значит, они пришли к ней из источника, не облеченного плотью. Однако источник этот не дух вашего друга, но некий злой и чудовищный разум.

– Разве не чистой воды предположение вы сейчас высказали? – уточнил я. – Куда легче заявить, будто мертвые в определенных обстоятельствах могут общаться с живыми. Зачем же приплетать сюда дьявола?

Отец Дэнис взглянул на часы.

– Время еще не позднее, – сказал он. – Если вас пока не клонит в сон, уделите мне полчаса вашего внимания – и я вам объясню; во всяком случае, попробую.

Далее читателю предлагается рассказ отца Дэниса в том виде, в каком его услышал я, а также событие, случившееся тотчас по окончании этого рассказа.

– Хоть вы и не католик, – начал отец Дэнис, – но вы едва ли станете отрицать святость и неприкосновенность одного из важнейших католических таинств, а именно исповеди. Согбенный под бременем грехов, человек приходит к исповеднику, зная, что станет сейчас говорить с тем, кто наделен властью дать ему отпущение или отказать в оном, но никогда, ни при каких обстоятельствах не только не перескажет открытого ему, но и не допустит малейшего намека. Никто не исповедовался бы, имейся даже ничтожная вероятность, что тайна станет известна хотя бы одному человеку, если только сам грешник не решит повторить свою исповедь с целью искупления вины либо исправления ситуации. Тогда пошатнулся бы один из главных столпов Церкви – власть над людскими душами; а люди, в свою очередь, лишились бы неоценимого утешения, кое заключается в уверенности (я подчеркиваю – в уверенности, а не в надежде), что им простятся их грехи. Разумеется, священник может и не дать отпущения, если сомневается в том, что исповедующийся действительно раскаялся, и в любом случае велит ему по мере сил исправить содеянное. Если, например, грешник получил прибыль нечестным путем, он должен сотворить благое дело. И вообще, что бы он ни свершил, ему следует явить свидетельства своего раскаяния. Однако, полагаю, вы согласны со мною в следующем: священник не имеет права, несмотря на вероятные последствия его молчания, пересказывать услышанное из уст кающегося. Да, священник, открыв тайну исповеди, мог бы исправить ситуацию или предотвратить трагедию, но для него действует строжайший запрет. На рассказанное ему наложена печать исповеди, и ставить под сомнение ее святость нельзя. Никакие аргументы тут не действуют.

– Воображаю чудовищные последствия молчания, – ввернул я, – однако соглашаюсь с вами.

– Последствия? О да, они случались – но самого принципа не касаются. А сейчас я расскажу вам об одной исповеди, которую выслушал лично.

– Как же так? Ведь это запрещено.

– Скоро вы убедитесь, что тайна исповеди больше не тяготеет надо мной. Но суть моего рассказа вовсе не в этом. Я только хочу предостеречь вас от будущих сношений с духами умерших. Да, мы действительно получаем всяческие знаки, слышим голоса; нам даже являются образы – но кто их шлет? Сейчас вы поймете мою мысль.

Я уселся поудобнее.

– Едва ли вы вспомните подробности убийства, совершенного в прошлом году; возможно, вы позабыли и про сам этот факт. Погиб тогда некий Джеральд Селф, причем его расставание с жизнью не было окрашено ни таинственностью, ни романтизмом, и особого резонанса не вызвало. Селф был человек беспутный, однако занимал недурное положение в обществе; если бы свет пролился на некоторые его поступки, это стало бы для него катастрофой. Незадолго до гибели Селф стал получать письма от какого-то шантажиста; дело касалось его связи с замужней дамой. Он поступил разумно, передав дело в руки полиции. Там нашли зацепки, и вскоре офицер уголовного розыска написал Селфу письмо, где сообщалось, что шантажист – его же камердинер, которому, конечно, известно об интрижке. Письмо это пришло в тот самый день, вечером которого Селф погиб. Камердинера, молодого человека с сомнительным прошлым, звали Альфред Уодем; он поступил к Селфу недавно. Следователь придумал, как расставить сети для Альфреда; сделать это следовало самому Селфу, инструкция имелась в письме. В течение пары часов Селф справился, а письмо после его смерти нашли в ящике письменного стола, замок которого был покорежен. В квартире ночевали только Селф и Альфред Уодем; кухарка, она же горничная, приходила по утрам, готовила завтрак и прибирала комнаты. Днем и вечером Селф принимал пищу либо в клубе, либо в ресторане на первом этаже своего дома – и именно там он ужинал в последний раз. Назавтра поутру прислуга обнаружила входную дверь открытой, а своего хозяина – лежащим на полу гостиной с перерезанным горлом. Уодем исчез, но зато в лохани, что стояла в его комнате, была вода с примесью человеческой крови. Через два дня Уодема схватили, и под давлением следствия он дал показания. Вот они: он, Альфред Уодем, почуял, что его вычислили; пока мистер Селф ужинал, он обшарил его стол и нашел письмо из полиции, из которого понял, что его догадка верна. Он решил бежать и скрылся в тот же вечер, прежде чем вернулся его хозяин. Конечно, Уодема подвергли перекрестному допросу, во время которого он сделал ряд противоречивых заявлений. Ну а поскольку в его комнате обнаружились важные улики, да и мотив был налицо, то жюри присяжных, правда, после очень долгого совещания, признало его виновным. Уодема приговорили к смертной казни. Он подал апелляцию, но ее отвергли.

Поскольку Альфред Уодем исповедовал католическую веру, а мне по чину положено навещать заключенных-католиков, я имел с ним немало бесед в тюрьме, где он дожидался исполнения приговора. Сколько раз я убеждал его ради спасения бессмертной души сознаться в убийстве Селфа! Однако Уодем,