Колодец желаний - Эдвард Фредерик Бенсон

хоть и с готовностью сознавался в других дурных поступках (об отдельных даже говорить не хочется, столь они мерзостны), он упорствовал насчет своей невиновности в данном преступлении. Он был прямо-таки непоколебим. В остальном он раскаялся, насколько я могу судить; но зато клятвенно уверял меня, что на суде по делу Селфа сказал истинную правду, несмотря даже на отдельные противоречия, и, если его вздернут, это будет несправедливо.

Альфред Уодем стоял на своем до самой казни. Накануне я провел с ним два часа в молитвах и увещеваниях. Напрасно: он был как кремень. Почему он не сознается, недоумевал я; не иначе, он и впрямь невиновен, ведь в других своих прегрешениях, притом не пустячных, он давно уже покаялся. Поведение Уодема казалось мне совершенно необъяснимым, а уж после двухчасовой беседы я и вовсе начал сомневаться в его виновности. Мысль ужаснула меня, ибо Уодем жил во грехах и заблуждениях; завтра, думал я, эта беспутная жизнь будет сломана, как сухая палка. Мне надлежало явиться в тюрьму до шести утра, а я все еще не решил насчет Святых Даров. О каком причащении может идти речь для убийцы, который не только не раскаялся, но даже не сознался? С другой стороны, если Уодем невиновен, а я откажу ему в святом причастии, это будет ужасное деяние, ничуть не лучше неправедной казни. Мало того, выходя от Уодема, я поговорил с караульным, и сомнения мои усугубились. «Что вы думаете об Уодеме?» – спросил я. Караульный посторонился, давая дорогу какому-то человеку. Тот кивнул ему, и я догадался, что это палач. «Сэр, мне от одной мысли тошно, – сказал караульный. – Парня признали виновным, апелляцию отклонили; а мое мнение такое: не убийца он, и все тут».

Вечер я провел в одиночестве, а часов примерно в десять, когда я уже собирался спать, мне доложили, что пришел некто Хорас Кеннион и хочет меня видеть. Этот Кеннион тоже был католиком; одно время мы с ним приятельствовали, но потом я кое-что о нем узнал и счел для себя невозможным продолжать дружбу, о чем и поставил его в известность. Таилась в Кеннионе какая-то злоба. Не поймите меня неправильно – все мы без конца грешим, дурные поступки вообще составляют ткань нашего бытия. Но я не встречал второго такого человека, как Кеннион; я хочу сказать, лишь он один из всех моих знакомых любил грех в чистом виде. Передайте ему, сказал я, что принят он не будет. Это исполнили, но Кеннион в свою очередь заявил, что дело у него срочное, и вошел в комнату. Он сказал, что хочет исповедоваться, причем не завтра, а прямо сейчас, а его исповедник в отъезде. Как священнослужитель, я не мог отказать ему. И узнал из его исповеди, что это он убил Джеральда Селфа.

На миг я счел его признание нечестивой шуткой, но Кеннион поклялся, что говорит правду, и, все еще хранимый тайной исповеди, изложил подробности своего деяния. В тот вечер он ужинал с Селфом. После трапезы они пошли к Селфу домой, чтобы сыграть в пикет, и Селф, усмехаясь, сообщил Кенниону, что намерен разоблачить своего камердинера-шантажиста. «Нынче-то он веселехонек, – сказал Селф. – А вот погляжу я на него завтра в это же время». С этими словами Селф позвонил в колокольчик – хотел сказать камердинеру, чтобы тот принес карточный столик, однако увидел, что для игры все уже готово, и немедленно забыл о том факте, что никто не явился на звонок. Ставки были крупные; и Селф и Кеннион оба немало выпили. Селф проигрывал партию за партией и в конце концов обвинил Кенниона в мошенничестве. Словесная перепалка перешла в потасовку безо всяких правил, и распаленный Кеннион вдруг схватил нож со стола и вонзил Селфу прямо в горло, пропоров яремную вену и сонную артерию. Через несколько минут Селф умер от потери крови… И тогда Кеннион вспомнил, что на звонок никто не пришел. На цыпочках он прокрался в комнату Уодема. Она была пуста, как и другие комнаты. Если бы обнаружились люди, Кеннион сказал бы, что явился по приглашению Селфа и нашел его мертвым. Но так, без объяснений, выходило даже лучше: против Кенниона свидетельствовала только кровь на полу, и он быстро смыл ее, а грязную воду слил в лоханку из Уодемовой комнаты, после чего ушел, оставив дверь открытой.

Все это Кеннион изложил мне в нескольких фразах, совсем как я – вам, и осклабился. «Ну и что вы теперь предпримете, почтеннейший отче?» – спросил он, явно глумясь. «О, благодарение Господу за эту исповедь! – воскликнул я. – Еще есть время спасти невиновного. Вы, Кеннион, должны немедленно сдаться полиции».

Я еще не договорил, а в сердце моем уже возникло дурное предчувствие. Действительно, Кеннион поднялся с колен, отряхнул брюки и выдал: «Странное предложение. Ничего подобного у меня и в мыслях не было». Я вздрогнул при этих словах и заявил: «Тогда я сам пойду в полицию». И тут Кеннион расхохотался мне в лицо. «Никуда вы не пойдете. Или вам вздумалось нарушить тайну исповеди? Разве сама эта мысль не является для священника тяжким грехом? Не ожидал я от вас такого, дражайший мой Дэнис. Ай-ай-ай, как нехорошо! Но быть может, вы просто пошутили, а?» «Я вполне серьезен. Сейчас вы сами в этом убедитесь, – возразил я и продолжил, хотя сам уже знал, что слова мои только сотрясают воздух: – Для спасения от смерти невиновного позволительно абсолютно все». И снова Кенниан расхохотался. «Я, конечно, извиняюсь, да только вам отлично известно: дела иначе обстоят. В понимании католика есть кое-что много хуже смерти; это – проклятие души. Вы ведь не собираетесь навлечь его на свою душу? Вот почему я ничем не рисковал, исповедуясь вам». «Но ведь, если вы не спасете этого человека, это будет равносильно убийству», – возразил я. «Конечно; да ведь одно убийство на моей совести уже есть, – отвечал Кеннион. – К таким вещам привыкаешь, и притом очень быстро. Вот и я привык, и второе убийство теперь для меня ровно ничего не значит. Бедняга Уодем; совсем ведь юнец; казнь назначена на завтра, так ведь? Что ж, справедливость худо-бедно будет восстановлена. Шантаж – отвратительное преступление».

Тогда я шагнул к телефону и снял трубку. «А вот это уже интересно, – заговорил Кеннион. – Ближайший полицейский участок находится на Уолтон-стрит. Вам даже номер не нужен – просто скажите телефонистке: Уолтон-стрит, полиция. Да только ничего у вас не выйдет. Не можете вы заявить: у меня тут сидит Хорас Кеннион, который только что на исповеди сознался в убийстве Селфа. Ну и к чему весь этот блеф? Да и я всегда сумею отвертеться. Скажу, что не было никакой исповеди. Ну-ка, пораскиньте