Ужас в ночи - Эдвард Фредерик Бенсон

громыхало море, бьющееся о волнорезы, и над каменными рифами то и дело взлетали белые башни пены. Около мили он шел навстречу ветру, затем свернул на узкую илистую дорожку между двумя высокими насыпями, которая круто поднималась на холм, сбегала вниз и выводила на главную дорогу. На перекрестке Джон Эйлсфорд повернул к западу и поднялся на вершину холма над деревней, раскинувшейся под ногами созвездием вечерних огней.

Путь до этого места занял полчаса, хотя из своего дома он мог бы подняться сюда за пять минут. Ветер разогнал пешеходов по домам, и дорога, пересекавшая высокое уединенное плато с разбросанными тут и там одинокими домами и фермами, пустовала, влажно поблескивая в полумраке.

Много раз на протяжении последнего месяца Джон Эйлсфорд ходил этим кружным путем – на восток из деревни и окольной тропой обратно. Теперь, как и всегда, он, присев на корточки, укрылся в черной тени стонущей от ветра живой изгороди, желая убедиться, что никто не идет следом, а дорога впереди пуста. Зрители ему были не нужны. Здесь, в этом укрытии, он дал волю пламенной ненависти, распаляя себя для того единственного поступка, который только и мог вернуть ему покой и процветание. Этим вечером он наконец освободится от груза, который столько лет висел на шее, не давая вырваться из пучины горестей. Он так долго обдумывал страшное деяние, что сделался к нему совершенно равнодушен. Смерть пьяной шлюхи – не повод для волнения. Без нее мир станет лучше, а его собственная жизнь – и подавно.

Ни искры нежности к красивой рыбачке, что когда‐то была ему моделью и двадцать лет – женой, не вспыхнуло в его темном сердце. Как раз на этом месте он впервые увидел ее, когда приехал отдохнуть летом с друзьями и поселился на той самой ферме, куда теперь шел. Девушка взошла на холм, оперлась на изгородь, чтобы перевести дух, и, золотясь в лучах позднего заката, улыбнулась незнакомцу. Летом она стала его моделью, а осенью – женой. Он купил у ее дяди маленькую ферму, где снимал комнату, и пристроил студию, а над ней – спальню. В этих стенах огонек симпатии, никогда не бывший любовью, угас, и на холодных углях стремительно разросся ядовитый лишайник ненависти. Уже в первые годы брака она пристрастилась к спиртному и покатилась в бездонную яму духовного и телесного упадка, с нечеловеческой злобой утаскивая за собой и его.

Не раз он пытался уйти, предлагал отписать ей ферму и обеспечить содержание, но напрасно: она цеплялась за него – не из любви, а из ненависти, кормившейся его несчастьем. Казалось, по велению какой‐то адской силы она поставила целью разрушить его жизнь, привязав к себе, лишить его способностей и возможностей. Порой он думал, что не обошлось без колдовства: сколько бы он ни планировал покончить с этим несчастным браком, намерение не претворялось в действие. Железнодорожная станция располагалась всего в нескольких милях от деревни, и первый же поезд унес бы его в сухой бодрящий воздух города из этого древнего западного края, где вера в чары и прочие небылицы росла, как сорная трава в ленивом тепле. Путь был открыт, однако он не мог сделать ни шагу, плененный незримой и неодолимой силой…

Никто не встретился ему по дороге, а теперь достаточно стемнело, чтобы остаться неузнанным, и он вышел из укрытия навстречу жестокой буре. Словно в миг смерти, перед глазами проносились картины прошлого, которому скоро будет положен конец. В преддверии новой жизни, от которой его отделяло лишь задуманное, Джон Эйлсфорд, борясь с великой бурей, перелистывал страница за страницей хроники своего несчастья. Как ни странно, они больше не трогали душу: казалось, он читает позорную историю чужого рабства, испытывая лишь презрение и жалость к слабовольному герою, позволившему так долго держать себя в петле.

Да, в петле, которая все сильнее сжимала горло, вынуждая бороться за каждый вздох. Однако очень скоро другая петля быстро и окончательно затянется в сильных руках, открыв путь к свободе. Он пробежался пальцами по тугому мотку белой бечевки в кармане. Один крепкий узел – и он отплатит скорым милосердным судом за долгие годы мучений.

А ведь когда‐то он зашел в петлю добровольно и с охотой, ибо юная красота Эллен Тренэр, потом так быстро и безнадежно увядшая, могла сразить любого мужчину. Его предупреждали – намеками и обиняками, – что не стоит юноше связываться с девушкой, а женщине – с мужчиной, в чьих венах течет дурная кровь Джонаса Тренэра, бывшего методистского священника, который однажды в канун Дня Всех Святых познал темное учение. Что сталось с девушками, вошедшими в эту упадочную, ныне почти вымершую семью? Одна, не прожив и года в браке, сошла с ума и теперь бормочущей старой каргой бродила по улицам деревни, глодая беззубым ртом объедки из канавы. Другую, мать Эллен, нашли повесившейся на ступенях лестницы, когда труп уже окоченел. Молодой Фрэнк Пэнкеррис, женившийся на сестре Эллен, впал в ужасную хандру и днями напролет рисовал свои видения – безголовые трупы, вспененные рты, адские отродья…

Поначалу Джон Эйлсфорд смеялся над бабьими россказнями о чарах и колдовстве. Все это были байки из далекого прошлого, а прекрасная Эллен Тренэр жила в замечательном настоящем и разожгла в его сердце пожар желания, которое только одна и могла удовлетворить. Под взглядом лучистых глаз ему не было дела до призраков и суеверий – те растворялись в ее присутствии.

Пробуждение оказалось горьким и черным, как ночь. Неверные сумерки сгущались, пока бездонный мрак не поглотил его и смех над суевериями, нелепыми в двадцатом веке, не застыл на губах. Он видел, как у соседа, обидевшего ту, кого лучше не обижать, зачах весь скот: несмотря на пышность пастбищ, коровы сохли – обтянутые кожей ребра торчали, словно остовы выброшенных на берег кораблей. Он видел, как у другого соседа, точно к ягнению стада, иссяк родник, когда тот, не меньший скептик, отказался платить обычную мзду колдуну из Мареута, который, как и Эллен, был потомком Джонаса Тренэра.

Насмешливость сменилась тревожным изумлением, а потом – и уверенностью в том, что существуют могущественные и страшные силы, тайные чары, способные навести болезнь на человека или скотину, темные заклинания, умеющие покалечить, и его жена – одна из тех немногих, кому известны эти секреты. Разум протестовал, и все же нутром он чувствовал, что не ошибается. А значит, сегодняшнее деяние будет не преступлением, но исполнением библейского завета «Ворожеи не оставляй в живых» [56]. Задуманное, как и эти воспоминания, будто не имело к нему отношения. Кто‐то – не он –