Колодец желаний - Эдвард Фредерик Бенсон

путь в гостиницу был самый короткий. Мистер Лэбсон как раз готовился поместить свой мяч на подставку в области-ти [27]. Вдруг он поднял глаза, увидел, что мы совсем рядом, коротко и слабо вскрикнул, схватил мяч и засеменил прочь, пришаркивая, причем его изможденное бледное лицо было искажено принижающим страхом. Напрасно Джим умолял его остаться: мистер Лэбсон не только не ответил – он даже не оглянулся.

– Да ведь его трясло с перепугу, – заметил я, когда мистер Лэбсон скрылся. – Он едва сумел взять свой мяч.

– Бедняга! – воскликнул Джим. – В Доме-на-Углу происходит что-то ужасное.

Не успел он договорить, как хлынул ливень, и мы со всей скоростью, на какую способны джентльмены солидных лет, затрусили к клубу, к сему убежищу под гофрированной кровлей. Однако и там мистер Лэбсон не присоединился к нам. Под проливным дождем он побрел домой, предпочтя такую прогулку обществу себе подобных.

Отныне, близко увидев мистера Лэбсона, мы живее представляли себе происходящее в Доме-на-Углу. По вечерам за шторами освещенной гостиной томился человек, чья душа была во власти ужаса. Трепетал ли он своей супруги, которая сидела там же, с ним рядом? И неужели эта недостойная эмоция получила над мистером Лэбсоном власть столь абсолютную, что управляет его действиями даже за пределами дома, на поле для гольфа? Неужели трепет выкачал из бедняги последние остатки мужественности и храбрости, неужели не дает ему хотя бы спастись бегством – но заставляет возвращаться в мрачный дом? Неужели мистер Лэбсон боится собственного страха? Поистине, он подобен кролику, перед которым беснуется горностай [28], – точно так же, как недотепа кролик, мистер Лэбсон не может броситься наутек и спастись от острых белых клыков. Или в его сердце еще жива любовь к жене, к женщине, которая по его недомыслию ввергнута в бедность, и он сам наложил на себя эту епитимью – стряпать для миссис Лэбсон, служить ей? Так я размышлял, а потом вспомнил: да ведь на мистера Лэбсона целыми днями кричат! Похоже, прав мой друг Джим: в Доме-на-Углу происходит нечто ужасное – то, чего боится мистер Лэбсон и от чего не имеет сил бежать.

Он попадался нам еще несколько раз поутру, когда тащил с базара в корзине хлеб, молоко и кусок дешевого мяса. Мне случилось видеть, как он входит в дом. Наверное, перед уходом он запер дверь на ключ, потому что теперь снова отомкнул ее и шмыгнул внутрь, и до меня донесся скрежет ключа в замочной скважине – значит, мистер Лэбсон закрылся изнутри. А однажды (правда, лишь расплывчатым силуэтом) мне явилась та, что делила затворничество с мистером Лэбсоном. Я шагал тогда мимо Дома-на-Углу; смеркалось, в гостиной зажгли лампу, и сквозь истончившуюся ткань штор моим глазам предстала комната с голым полом, потемневшим потолком и единственным большущим креслом, придвинутым к камину. В этот-то миг между мной и огнем выросла женская фигура – очень высокая, мощная, крепко сбитая. По-мужски крупной рукой она ухватила штору. Лязгнули колечки на карнизе, штора поехала к середине, спрятав женщину и мужчину на весь долгий зимний вечер, на всю неизбежную ночь.

Тем же вечером, как мне помнится, Джиму понадобилось сходить на почтамт. В нашу уютную гостиную он вернулся с ужасом во взгляде.

– Ты ее нынче видел, – заговорил Джим, – ну а я ее слышал.

– Кого? А, эту, из Дома-на-Углу? – переспросил я.

– Вот именно. Когда у них началось, я как раз поравнялся с этим домом. И знаешь что? Меня жуть взяла. Голос был словно и не женский вовсе; по крайней мере, женщины, находящиеся в здравом рассудке, так не говорят. Она визжала – пронзительно, на одной ноте, без пауз. Маньячка, настоящая маньячка.

Картины, рисуемые нашим воображением, становились все мрачнее. Страшно было представить, что за этими грязными занавесками, в пустой комнате, обитает эта пара – запуганный тщедушный мистер Лэбсон и мощная миссис Лэбсон – не женщина, а чудовище; что она изводит его визгом и ревом. Но что мы могли поделать? Вмешательство мы считали немыслимым. Не след двум лондонцам лезть в семейные разногласия совершенно незнакомых людей. Однако продолжение истории оказалось таково, что мы поняли: зря, ох зря не вмешались.

Новый день начался с дождя; лило до вечера. Северо-восточный ветер принес потоки воды пополам со снежной крупой, и ни я, ни Джим даже не подумали высунуться на улицу. Мы держались поближе к камину, слушали завывания ветра в трубе, наблюдали, как целые водные пласты разбиваются об оконные стекла. Когда стемнело, ветер утих, небо прояснилось. По пути в спальню (ибо целый день в четырех стенах навел на меня раннюю сонливость) я увидел, сколь черен оконный переплет на фоне яркого света извне. Задергивая шторы, я невольно выглянул в окно. Внизу, слева, был залитый лунным светом сад при Доме-на-Углу. На заросшей дорожке стояла женская фигура – та самая, чей силуэт, черный против камина, я наблюдал в гостиной. Теперь лунный свет падал прямо на нее, и у меня дух занялся при виде этой чудовищной маски. Жирное, раздутое до неправдоподобия лицо; глаза – как узкие прорези над щеками; рта не разглядеть – его заслоняют тени от этих щек. Даром что лунный свет подобен белилам, ему не удалось придать бледности этому лицу – оно горело, все багрово-лиловатое, и казалось почти черным. Наблюдал я за миссис Лэбсон не долее секунды – наверное, она услышала, как стукнули ставни, вскинула голову – и тотчас ретировалась в дом. Но мне хватило и этой секунды; чувство у меня было такое, будто я глядел на исчадие ада, на создание, которое уже почти перешагнуло грань человечности. И дело тут не только в редком физическом уродстве – нет, по-настоящему меня шокировало выражение глаз и рта (рот я разглядел, когда миссис Лэбсон подняла свое чудовищное лицо). Ненависть и ярость, нехарактерные для людей, заставили содрогнуться мое сердце; бесформенная масса содержала подробности более кошмарные, чем я когда-либо воображал.

Назавтра после обеда мы пошли играть в гольф; день разгулялся, солнечный свет был текуч, воздух свеж, однако я не ощущал мягкого тепла по причине душевной угнетенности. Мысль о том, что замордованный ледащенький человечек заперт в доме день и ночь, что выпускают его на краткие часы и что в любую секунду его тюремщица может разразиться потоком визга и брани – эта мысль застила мне солнце. Мне хотелось увидеть нынче мистера Лэбсона – пусть бы он появился, пусть бы я знал, что ему дана передышка, отдых от чудовищной жены. Но нет – мистер Лэбсон не пришел играть в гольф, а когда мы возвращались в гостиницу, шторы в Доме-на-Углу были уже