Ужас в ночи - Эдвард Фредерик Бенсон

составило труда. Сразу же раздался оглушительный стук, а по столу скользнуло нечто более материальное, чем тень, испуская слабое свечение, словно на поверхности тела тлели угольки. В это мгновение лицо медиума исказила гримаса адского ужаса. Вытаращив глаза и разинув рот, он смотрел перед собой. Тварь, качая головой, подползала к нему все ближе, и наконец схватила за горло. Медиум с криком вскочил, вскинул руки, защищаясь, однако Тварь уже вцепилась и не отпускала.

Мы с Луисом поспешили на помощь, и я коснулся чего‐то холодного и скользкого. Как мы ни силились, Тварь не ослабляла хватку. Удержать ее было трудно: пальцы скользили по поверхности, напоминавшей измазанный слизью мех – омерзительный на ощупь, словно лепра[38]. В отчаянии – хотя все равно не верил, что этот кошмар реален, и считал его плодом больного воображения – я повернул выключатель, и вспыхнули четыре электрические лампочки. Медиум лежал на полу, над ним на коленях стоял Луис с посеревшим лицом – а больше ничего. Только воротник у медиума был смят и порван, а на горле кровоточили две царапины.

Я вывел его из гипнотического сна. Он ощупал воротник, горло и признался, что ничего не помнит – как следовало ожидать. Мы объяснили, что произошло необычное явление и он с чем‐то боролся, поблагодарили его и распрощались с ним. Больше я его никогда не видел: через неделю он скончался от заражения крови.

Тем вечером началась новая глава нашего приключения. Тварь материализовалась (вновь прибегаю к терминам спиритизма, которыми тогда не пользовался). Гигантский слизень, элементаль, проявился не как стук, вальсирующий стол или тень – он воплотился в видимой и осязаемой форме. И все же Тварь оставалась порождением сумерек. Когда внезапно зажегся электрический свет, ее и след простыл. Может быть, в борьбе медиум сам вцепился себе в горло, я схватился за рукав Луиса, а он за мой. Впрочем, в эти логичные объяснения я верил уже не так безоговорочно, как в то, что завтра взойдет солнце.

Как исследователю гипноза и функций мозга, мне полагалось бы продолжать наблюдение за этими удивительными феноменами. Однако у меня были пациенты, а я между тем не мог думать ни о чем другом, кроме происходящего по соседству. В конце концов я отказался от участия в дальнейших сеансах с Луисом.

Тому имелась и другая причина. Последние четыре-пять месяцев развратили его. Я не пуританин и не склонен, надеюсь, к фарисейскому осуждению грешников. Тем не менее Луис приобрел дурную славу во всех сферах жизни. Его исключили из клуба за жульничество в карточной игре, и он со смаком пересказывал мне эту историю. Он сделался жесток, до смерти замучил своего кота и вел себя по-скотски. Я с содроганием ходил мимо его дома, не зная, какое новое злодейство увижу в окно.

Наконец, неделю назад меня разбудил в ночи душераздирающий вопль: он взмывал, падал и вновь поднимался к небесам. Кричали в доме Луиса. В одной пижаме я выбежал на улицу, где столкнулся с дежурным полицейским. Крик несся из открытого окна зала. Вместе мы взломали дверь. Что мы увидели, вам известно. Хотя вопль смолк всего за миг до нашего появления, Луис был уже мертв – обе яремные вены разорваны.

Когда я вернулся к себе, уже подступали предрассветные сумерки. Входя, я ощутил, будто в дверях меня потеснило что‐то мягкое и скользкое, только теперь уже не мог списать это на фантазии Луиса. С тех пор Тварь является каждый вечер. Ночами я просыпаюсь от стука, а по углам моей комнаты прячется нечто более материальное, чем тени.

Через час после того, как я покинул доктора Эштона, тишину улицы вновь разорвал крик боли и ужаса. Когда вскрыли дверь, доктор был уже мертв – его постигла участь друга.

Дом с печью для обжига

Деревушка Тревор-Мейджор одиноко прячется в северной лощине у подножия южных холмов, которые тянутся из Льюиса параллельно побережью. Три-четыре дюжины ничем не примечательных домов утопают в зелени, и лишь большая норманнская церковь и особняк, стоящий немного в стороне от деревеньки, намекают на ее выдающееся прошлое. Особняк этот необитаем с лета 1896‐го, не считая трех недель четыре года назад, и, хотя он сдается по смехотворной цене, крайне маловероятно, что кто‐нибудь из его последних постояльцев согласится провести там ночь даже в самом крайнем случае. Лично я – один из этих постояльцев – предпочту его благородным комнатам каморку в работном доме и с большей охотой буду созерцать из чердачного оконца грязь и нищету Уайтчепела, чем сквозь ромбовидный свинцовый переплет больших окон любоваться пышными тенистыми рощами и чистыми искрящимися ручьями, где по меловому дну среди колышущихся водорослей стремительно скользит форель.

Именно эта форель соблазнила нас с Джеком Синглтоном снять особняк на месяц с середины мая до середины июня, но, как я уже упомянул, прожили мы там всего три недели и уехали, не исчерпав срока, хотя буквально днем накануне отъезда у нас выдалась такая удачная рыбалка, какой мне еще не доводилось испытать. Именно хорошая рыбалка упоминалась как одно из преимуществ в объявлении о сдаче особняка внаем, которое Синглтон вычитал в суссекской газете. Впрочем, мы не питали особой надежды на правдивость этой характеристики, так как уже не раз обнаруживали грязные пустые канавы вместо живописуемого в объявлениях рыбного богатства. Однако хватило получасовой прогулки у ручья, чтобы убедиться в истинности обещания, и еще до заката мы сняли дом на месяц с возможностью продления.

Итак, безоблачным майским днем, около пяти часов, мы прибыли из города. Теперь воспоминания о том, что произошло позднее, окутывают прошлое пеленой ужаса, и все же не могу забыть, каким очаровательным показалось нам наше новое обиталище, несмотря на то что за садом много лет никто не ухаживал и дорожки поросли травой, а на клумбах вперемешку с культурными растениями цвели сорняки. Сад окружала старая кирпичная стена, поросшая львиным зевом и заячьей капустой. Снаружи ее заключали в кольцо древние сосны, и ветер гудел среди стволов, словно прибой. Оттуда склон, весь в зарослях дикой розы, спускался к ручью, который струился вокруг сада с трех сторон и убегал, причудливо извиваясь, к двум большим полям возле деревни. Мы имели право удить рыбу на всем этом участке, а также на четверть мили до горбатого моста, через который пролегала ведущая к дому дорога. С четвертой стороны от дома возвышалась дорожная насыпь, на которой стояла заброшенная печь для обжига кирпича. Там, где когда‐то брали глину, осталась лишь неглубокая яма, поросшая высокой травой и дикими полевыми цветами.

Особняк был вытянут в длину. Сразу за порогом открывался обшитый панелями квадратный холл,