Ужас в ночи - Эдвард Фредерик Бенсон

бумаги, чтобы поставить поднос с завтраком. Окна выходили на восток, и закат еще пламенел на северных склонах, покрытых девственными снегами, а небо, вопреки унынию барометра, было чистым, и тонкий серп луны сиял среди звезд, еще не разгоревшихся в полную силу. Чай подали быстро, и за едой я с чрезвычайным удовлетворением созерцал свою обстановку, как вдруг безо всякой причины решил, что выбор кровати никуда не годится: ни в коем случае не желаю спать на той, куда слуга положил мою пижаму. Я вскочил, переложил на ту кровать костюм, а на его месте разложил спальные принадлежности. Все было проделано мгновенно – только потом я задумался, зачем мне это понадобилось, и обнаружил, что не имею ни малейшего понятия, лишь чувствую, что не смогу спать на другой кровати. Так или иначе, теперь я был совершенно доволен.

Письма заняли у меня около часа, и над последними двумя я беспрестанно зевал и тер глаза – частью от скучного содержания, частью из-за вполне естественной сонливости: ведь я провел в поезде целые сутки и еще не привык к здешнему целебному воздуху, который так благотворно влияет на аппетит, бодрость и сон. До переодевания к ужину оставался еще час, и я прилег на диван с книгой – якобы почитать, а на самом деле вздремнуть. Сон наступил мгновенно, словно кто‐то повернул вентиль.

Мне приснилось, что в комнату тихо вошел мой слуга – несомненно, с целью сообщить, что время переодеваться. Должно быть, в запасе оставалось еще несколько минут, и он, увидев, что я сплю, не стал меня будить, а принялся бесшумно ходить по комнате, наводя порядок. В тусклом свете я не мог различить лица и знал, что это мой слуга, лишь потому, что это не мог быть никто иной. Он подошел к умывальнику, где лежали на полке бритва и помазок, вынул бритву из футляра и принялся точить. По лезвию гуляли яркие блики. А потом, попробовав заточенное лезвие на ногте большого пальца, он, к моему ужасу, чиркнул себе по горлу. В этот миг сновидение с оглушительным шумом оборвалось, и я, проснувшись, увидел, как мой слуга открывает дверь. Несомненно, именно ее скрип обернулся шумом во сне.

За ужином и последующей игрой в бридж нас было шестеро – все старые друзья, привыкшие часто видеться. Разговор непринужденно переходил с одной темы на другую: резкие перемены погоды и ее дальнейшие перспективы (очень важный и вовсе не праздный вопрос в Швейцарии), оперные постановки, а также то, в каких обстоятельствах в бридже болван может отказаться играть в масть с разыгрывающим при контракте без козырей. Потом, за виски с содовой и серией «последних» сигарет, зашла речь о Занцигах [34], с которых мы переключились на разговор о передаче мыслей и эмоций. Гарри Ламберт предложил основанное на этом принципе объяснение феномена домов с привидениями, вызвавшее бурное обсуждение. Свою мысль он сформулировал очень емко:

– Все, что происходит, будь то сделанный нами шаг или промелькнувшая в уме мысль, некоторым образом изменяет материальный мир в непосредственной близости от нас. Самая сильная и концентрированная эмоция, какую можно вообразить, – та, что ведет к убийству и самоубийству. Легко вообразить, что подобное деяние сильно врезается в окружающую материальную обстановку, будь то комната или местность, оставляя след на очень продолжительное время. Воздух звенит от криков жертвы и сочится ее кровью. Воспринять это могут не все, а лишь чувствительные натуры. Между прочим, я не сомневаюсь, что за ужином нам прислуживал как раз такой человек.

Было уже поздно, и я встал.

– Что ж, пусть он поспешит на место преступления, а я лично спешу на место сна!

За окном угроза барометра уже воплощалась в действительность снегопадом и горестным воем противного холодного ветра в соснах и ущельях. Небо затянули густые тучи, и казалось, неупокоенные духи мечутся в темноте. Впрочем, в дурных предзнаменованиях мы не нуждались, и, раз уж предстояло несколько дней провести взаперти, мне весьма повезло стать обладателем столь удобного номера. Найти себе занятие на время непогоды не составит труда, хотя с куда большим удовольствием я проводил бы время на свежем воздухе. Так или иначе, меня весьма радовала возможность в ближайшие минуты с наслаждением вытянуться в просторной кровати после ночи, проведенной в тесном вагоне поезда.

Я уже наполовину разделся, когда в дверь постучали и вошел высокий малый, прислуживавший нам за ужином, с бутылкой виски в руках. Теперь, в ярком электрическом свете, я сразу понял, что имел в виду Гарри, назвав его чувствительной натурой. Дело было в глазах: они глядели вглубь и, казалось, видели насквозь.

– Бутылка виски, мсье, – проговорил слуга, ставя ее на стол.

– Но я не заказывал виски, – удивился я.

Он взглянул на меня озадаченно.

– Номер двадцать три? – Потом бросил взгляд на вторую кровать и воскликнул: – Ах, это, конечно же, для второго джентльмена!

– Но никакого второго джентльмена нет – я живу один.

– Прошу прощения, мсье, – сказал слуга, забирая бутылку. – Должно быть, произошла ошибка. Я здесь новенький – работаю первый день. Но мне показалось…

– Что?

– Мне показалось, что в номер двадцать три заказали бутылку виски. Доброй ночи, мсье, и прошу прощения.

Я улегся в постель, потушил свет и ожидал немедленно уснуть, так как испытывал сильную сонливость и подавленность – очевидно, из-за снегопада. Однако ум мой не пожелал устроиться на ночлег, а продолжал сонно блуждать, спотыкаясь о мелкие происшествия дня, как усталый пешеход, еле волоча ноги, спотыкается в темноте о булыжники мостовой. Мысли ходили по тесному кругу: послышавшееся мне в пустой комнате движение; сон о человеке, который прокрадывается в комнату и правит бритву; удивление оттого, что официант с глазами «чувствительной натуры» подумал, будто в номер двадцать три заказали бутылку виски. Эти факты тогда еще не имели для меня никакой взаимосвязи, а просто кружились в мыслях с дремотной навязчивостью. Вскоре к этому кружению присоединился вопрос: почему мне так противна другая кровать? Этому объяснений тоже не нашлось, и мысль стала утрачивать очертания, пока я не провалился в сон.

Следующее утро положило начало череде отвратительных дней с непрестанным ледяным дождем, снегом и резкими порывами ветра, так что любые занятия на свежем воздухе сделались совершенно невозможны. Снег был слишком мягкий для катания на санках, комьями лип к лыжам, а каток покрылся лужами снежной слякоти. Все это, естественно, угнетало само по себе, однако я чувствовал, что непроглядная чернота и тяжесть на душе объясняются не только погодой. Меня преследовал страх, поначалу смутный, который с каждым днем креп и наконец оформился в ужас перед номером двадцать три и в особенности перед второй кроватью. Я не понимал, почему боюсь, – никаких