Шепот в тишине. Мистические истории - Марика Макей

– Через полчаса, в девятнадцать ноль-ноль, – охранница смешно, по-рыбьи, округлила рот, но Насте было не до смеха, – кладбище закроется. Я вас запомнила, на ночь остаться не получится.

– И зачем мне это? А деда куда, в чужие могилы прятать?

– Без мозгов совсем! – крякнул дед, ради этого оторвавшись от маски.

Охранница подумала.

– Тут всякие бывают. Езжайте.

Синие тени полосами ложились на асфальтовые дорожки, темно-зеленая тишина обступала, гасила звуки окружающего мира. Настя шла прямо и ровно, стараясь думать исключительно о шагах и тяжелой коляске, которой совсем не хотелось въезжать на кладбище. Над головами шептались кроны, то тут, то там алыми кляксами просвечивали из зарослей гвоздики в черных шелестящих лентах. Памятники тянулись к небу, пытались выглянуть из-за чужих могил, посмотреть, кто же разбивает шагами и скрипом их плотную тишину.

– Далеко едем-то? – спросил дед, вздрагивая от злости. – Удружила, внученька. Я старый, да. Но на кладбище! Чтоб тебя дети так любили.

– У меня не будет детей. – Настя разблокировала мобильный. – Только четыре кошки и пес размером с лошадь.

Дед задумался. Вдохнул кислорода, прокашлялся.

– Так тебе и надо.

– Третий участок, двадцать четвертый ряд. Уже близко. Не ворчи.

Нужная им могила пряталась в высоких кустах папоротника. Земляная, до чистоты вытоптанная поляна, чуть поодаль от нее – корзина белых пожухлых лилий. Вечерний воздух пах сыростью: так дышит любое кладбище. Голые кости, сгнившие гробы, влажный чернозем. Настя не любила погосты, побаивалась их страхом глупым, беспочвенным, но сильным.

На что только не придется пойти ради любимого деда.

– Вот она, – сказала Настя негромко. – Здравствуйте, Агния… Агния…

– Че за люди, – дед фыркнул в маску, – даже отчество у человека отобрали.

– Не ворчи, ну. – Настя снова заглянула в экран. – Агния Львовна.

Над могилой стоял темный камень Гарику Барто – сыну, погибшему от несчастного случая майским днем незадолго до Победы, Настя читала о нем статью в Дзене, когда готовилась к поездке. Памятник Агнии Львовне лежал под ногами, небольшой, будто скромный в своей невзрачности. Насте неловко было нависать над ним со своими глупостями, просьбами, бедами… Глыба необработанного светло-коричневого мрамора, сверху – отшлифовано до блеска, и будто по книжной обложке выведено длинно, тонко: «Агния Барто, писательница».

– Мне холодно. – Дед занервничал.

– У меня плед есть, в рюкзаке…

– Да не нужен мне плед! Домой вези.

– Тебе самому по двору гулять не надоело? За столько лет впервые по Москве прокатишься, вечером, в будни: красота! Ты знаешь вообще, сколько я денег за такси отдала?

– Ну и дура! И чего ради: деда, живого, и сюда…

– Ты как старая пластинка. – Настя отвернулась. – Одно и то же. Нет чтобы посмотреть вокруг, воздухом подышать, солнце какое, а ты…

Глубоко вдохнула, боясь заразиться кладбищенским духом, принести смерть домой на подошвах. Чем дольше они будут ругаться, тем больше времени Настя проведет среди могил. Вроде бы и день был погожий, и памятник у Агнии Львовны будто теплый, глядящий на Настю стройными буквами, а все равно не по себе. В груди заворочалась дурнота.

– Это, – Настя ткнула в деда пальцем, – мой дедушка, Савелий Дмитриевич Неизвестный. Он был ребенком войны, родился в сороковом году в Ленинграде. Родители его, возможно, работали на заводе, но он ничего о них не помнит. Ни про дом, ни про квартиру, ни про детский сад, из которого его эвакуировали за Урал, в детдом номер семьдесят три в городе…

Дед закашлялся. Он сидел, сложа руки на коленях, и хрипел в маску. Чуть клонил голову и разглядывал Настю: ее бледное лицо, дрожь в руках, сгорбленные плечи.

– Все рассказывать будешь?

– Все, – оборвала она. – Им… ну там… чем больше фактов, тем лучше. Наверное.

Дед замолчал. Вздыхал, ерзал в кресле, разминая затекшие руки. Кутался в плед и снова кашлял, поторапливал Настю. Она стояла с прямой спиной и рассказывала, словно на уроке: деду дали отчество директора детского дома, он, отставной военный без ноги, всех считал своими детьми, для каждого находил доброе слово. Редко, но находил. Дед общался с ним по переписке до самой его кончины, называл отцом полка.

Сам дед, эвакуированный, с детства мечтал о родителях. О живых и здоровых, о пленных и возвращенных домой, пусть даже об их могилах – но знать бы только, где они, что с ними, почему забыли о сыне. Ему нужен был родительский дом, под окнами которого дед ходил бы по брусчатке и пробовал вспомнить хоть что-то из того времени, когда он бежал в лысоватой «собачьей» шубе, выстукивая валенками по льду, за мамой, которая никуда не должна была пропасть.

Деда никто не искал. Он вырос, окончил летное училище, много лет работал в авиации. Чаще летал на грузовых самолетах, транспортниках, мотался в командировки по всему Союзу, стал отцом троих детей. После бабушкиной смерти у него появилось еще две семьи, причем в одно и то же время, и еще двое детей от разных женщин. Внуков – не перечесть. Настя была одной из них: не самой любимой, зато живущей ближе всех и оттого ухаживающей за дедом.

– Ни черта ты им, – дед передразнил ее, тыча пальцем в низкое ясное небо, – не помогла. Как они искать будут?

– Найдут. Ты помнишь про радиопередачи Барто, сколько она семей воссоединила, а?

Дед молчал.

– Девятьсот. Двадцать. Семь.

Тишина. Памятник спокойно глядит на Настю, ветер чуть шевелит папоротниковые вайи. Насте, в этой ее робости перед человеком-легендой, в этом зябком беспокойстве стоять прямо над чужими костями, становится не по себе еще и от мысли о том, что она пришла с пустыми руками, но с просьбой. Грубо как-то. Не по-человечески.

Накажут еще.

– Не боишься? – Дед лукаво щурит глаз, тот, что без бельма. – С мертвыми играться.

– Я вообще-то твоих родителей ищу.

– А мне их могилки теперь на что?

Он врет, конечно. Сколько раз, устав от собственного бессильного тела, которое дед с трудом втаскивал в ванну, держась за поручни; от неловкой и грубоватой Настиной заботы, от навязчивых звонков ее матери, сколько же раз он ругался и кашлял, как они ему надоели. Лучше и вообще бы не жить, чем с такими безмозглостями. Повторял, как он закоптил небо так, что, кроме черноты, ничего и не видит. Что пора ему, пора, ничего его больше здесь не держит, а он все держится зачем-то. Настя привыкла к его крикам и в такие моменты просто