Ужас в ночи - Эдвард Фредерик Бенсон

не стану возвращаться к этой теме, если ты сам не спросишь. Мой образ жизни ты найдешь вполне обыкновенным. Птицы и животные идут ко мне в руки, как та болотная курочка, но на этом все. Я буду с тобой гулять, кататься верхом, играть в гольф и разговаривать на любые темы. Однако мне хотелось, чтобы ты с самого начала понимал, что со мной произошло. Произойдет и еще кое-что. – Он запнулся, и в глазах его мелькнула тень страха. – Меня ждет последнее откровение, завершающий ослепительный удар, который раз и навсегда откроет мне полное понимание и осознание того, что я, как и ты, един с жизнью. В действительности нет никакого меня, тебя, его – все часть единого целого, которое есть жизнь. Хотя я понимаю это, полное осознание еще не пришло. Однако придет, и в тот день, полагаю, я увижу Пана. Возможно, это будет означать телесную смерть, но мне все равно. Возможно, это будет означать бессмертие, вечную жизнь здесь и сейчас. Обретя ее, о дорогой мой Дарси, я стану проповедником священной радости, живым доказательством истины, и пуританство, несчастная религия кислых физиономий, развеется, как туман в солнечном свете! Однако прежде я должен овладеть полным знанием.

Дарси вгляделся другу в лицо.

– Ты боишься этого дня.

Фрэнк улыбнулся.

– Верно. Ты наблюдателен. Но когда этот миг настанет, надеюсь, я не устрашусь.

Некоторое время оба молчали. Наконец Дарси встал.

– Ты околдовал меня, чудный юноша, своей сказкой, и мне хочется просить: поклянись, что все это правда.

– Клянусь, – ответил Фрэнк.

– И уж конечно, теперь я не засну, – добавил Дарси.

Фрэнк озадаченно взглянул на него, словно не понимая.

– Какое это имеет значение?

– Большое, уверяю тебя. Не выспавшись, я чувствую себя отвратительно.

– Разумеется, я могу тебя усыпить, если захочу, – поскучнев, проговорил Фрэнк.

– Так усыпи.

– Что ж, хорошо. Ступай в постель, я приду через десять минут.

Когда Дарси ушел, Фрэнк унес столик обратно на веранду и потушил лампу, а потом бесшумно поднялся к другу в комнату. Дарси лежал с открытыми глазами, не испытывая ни малейшего желания спать. Фрэнк со снисходительной улыбкой взрослого, потакающего детскому капризу, сел на краешек кровати и сказал:

– Посмотри на меня.

Дарси повиновался.

– Птицы уснули в чаще, дремлют ветра, – негромко заговорил Фрэнк, – море спит, и от его дыхания расходятся волны. Звезды медленно покачиваются в гигантской колыбели небес, и… – Он оборвал себя на полуслове, задул свечу и тихо вышел, чтобы не разбудить заснувшего друга.

Утром здравомыслие вернулось к Дарси, яркое и свежее, как солнечный свет, наполнивший спальню. Постепенно пробуждаясь, он медленно собрал воедино нити воспоминаний о минувшем вечере, завершившемся, как Дарси сам себе объяснил, обычным гипнотическим трюком. Конечно, в этом весь секрет! На протяжении вчерашнего странного разговора он находился под внушением этого необыкновенно живого юноши, прежде мужчины, и возбужденная готовность верить в невероятное – лишь результат подчинения чужой сильной воле. Насколько она сильна, можно судить по тому, как моментально он заснул после внушения Фрэнка.

Закованный в несокрушимую броню здравого смысла, Дарси спустился к завтраку. Фрэнк уже приступил к большой тарелке овсянки с молоком, которую уплетал с весьма прозаическим здоровым аппетитом.

– Выспался? – поинтересовался он.

– Да, конечно. Где ты научился гипнозу?

– На берегу реки.

– Ты вчера наговорил невероятное количество чепухи, – заметил Дарси критическим тоном здравомыслящего человека.

– Согласен. Я перевозбудился. Смотри, я даже не забыл заказать тебе жуткую ежедневную газету. Можешь почитать о биржевых рынках, политике или крикетных матчах.

Дарси вгляделся ему в лицо. В утреннем свете Фрэнк выглядел еще свежее, моложе и живее, чем накануне, и это зрелище каким‐то образом пробило броню здравого смысла.

– Ты самый необыкновенный человек из всех, кого я знаю, – признался Дарси. – Хочу задать тебе еще несколько вопросов.

– Спрашивай, – откликнулся Фрэнк.

На протяжении следующих двух дней Дарси засыпал своего друга вопросами, возражениями и критикой его теории жизни. Постепенно он добился полного и связного рассказа о том, что испытывает Фрэнк. Говоря коротко, тот верил, что, «лежа нагим», как он выразился, перед лицом силы, повелевающей движением звезд, приливами и отливами, цветением деревьев, любовью между юношей и девушкой, он сумел невиданным до сих пор образом постичь основной принцип жизни. Фрэнк считал, что день за днем становится все ближе к силе, порождающей любую жизнь, – к природе или божественному духу. Он исповедовал то, что другие назвали бы язычеством: Фрэнку довольно было знать, что главный принцип жизни существует, и не требовалось поклоняться ему, молиться и прославлять его. Частичка этой силы, по мнению Фрэнка, присутствовала в каждом человеке, точно так же как во всех деревьях и животных. Главной и исключительной его целью было сознать и прочувствовать, что все на свете едино.

На это Дарси возражал:

– Не забывай, считается, что увидеть Пана – значит умереть. Будь осторожен.

– Что с того? – удивленно поднимал брови Фрэнк. – Действительно, греки так считали, и они всегда правы, однако есть и другая вероятность. Ведь чем ближе я подхожу к истине, тем живее и моложе становлюсь.

– Чего же ты в таком случае ждешь от последнего откровения?

– Я говорил: оно сделает меня бессмертным.

Постичь теорию друга Дарси больше всего помогли не разговоры и споры, а наблюдение за его повседневной жизнью. Например, однажды утром они шли по деревне, когда из дома вышла старуха, дряхлая, хромая и сгорбленная, но необыкновенно веселая. Завидев ее, Фрэнк остановился и спросил:

– Как ваши дела, моя дорогая?

Старуха не ответила. Не отрывая полуслепого взгляда от его лица, она с жадностью впивала сияние его красоты, а потом неожиданно положила ему на плечи свои дряхлые костлявые руки и проговорила:

– Ты само солнышко!

Фрэнк поцеловал ее, и друзья двинулись дальше. Буквально через несколько шагов разыгралась сцена, странным образом противоположная этому проявлению нежности. Ребенок, бежавший им навстречу, упал и громко разрыдался от боли и страха. Фрэнк в ужасе заткнул уши и кинулся прочь. Убедившись, что ребенок не сильно поранился, Дарси нагнал друга и спросил:

– В тебе что, нет жалости?

Фрэнк нетерпеливо тряхнул головой.

– Разве ты не видишь? Разве не понимаешь, что такие вещи – боль, гнев, все некрасивое – отбрасывают меня назад, отодвигают великий миг!.. Может быть, когда он настанет, я сумею увязать эту сторону жизни с другой, с истинной религией радости. А пока не могу.

– Но старуха – разве она не уродлива?

Лицо Фрэнка посветлело.

– О нет! Милая старуха, как и я, жаждала радости и сразу ее узнала.

После этого у Дарси неизбежно возник другой вопрос:

– Что же тогда насчет христианства?

– Я его не приемлю. Невозможно верить в учение, основанное на том, что Господь – воплощение радости – должен страдать. Может, так все и было. Я допускаю, что это непостижимым образом возможно, но не понимаю как. Поэтому оставим – меня интересует исключительно радость.

Друзья вышли на плотину над деревней, где воздух полнился ревом