Ужас в ночи - Эдвард Фредерик Бенсон

этаже в передней комнате, выходящей окнами на улицу, которую, как мне представлялось, обычно занимал сам. Ночь была очень жаркой. Когда я шел на прием, светила луна, а на обратном пути небо затянули тучи, и в воздухе чувствовалась гроза. Мне очень хотелось спать. Улегшись, я заметил по теням на жалюзи, что открыто лишь одно окно, но, несмотря на духоту, поленился вставать, чтобы открыть второе, и тотчас уснул.

Не знаю, во сколько я проснулся, только рассвет еще не наступил, и никогда мне не приходилось слышать такой необыкновенной тишины. С улицы не доносился ни звук шагов, ни грохот колес – музыка повседневной жизни молчала. Проспать удалось едва ли больше двух часов, тем не менее я испытывал необыкновенную бодрость и ясность ума. Встать и открыть второе окно теперь не составляло труда. Я поднял жалюзи, распахнул створку и облокотился на подоконник, жадно дыша: мне почему‐то не хватало воздуха. Впрочем, даже за окном было довольно душно, и, хотя я, как ты знаешь, не особенно чувствителен к погоде, меня пронзил жуткий страх. Тщетно я пытался найти ему причину: вчерашний день прошел приятно, завтрашний обещал быть ничуть не хуже, и все же меня переполняла безотчетная тревога, а еще мне было жутко одиноко в этом предрассветном безмолвии.

Потом где‐то неподалеку раздался шум колес и цокот копыт: две лошади шли шагом и везли за собой некую повозку. Звук этот не рассеял чудовищного одиночества, которое я испытывал, – более того, каким‐то неясным образом приближающаяся повозка была связана с моей подавленностью.

Когда она наконец появилась в виду, я не сразу понял, что это такое. Постепенно стали различимы черные кони с длинными хвостами, влекущие стеклянный кузов с черной рамой. Это был катафалк. Пустой.

Он двигался по нашей стороне улицы и вскоре остановился у нашей двери. Тогда мне в голову пришло очевидное объяснение. За ужином ты сказал, что твой слуга болен, и не пожелал, как мне почудилось, вдаваться в подробности. Должно быть, он умер, и ты распорядился, чтобы за телом приехали ночью, – видимо, не желая, чтобы я об этом узнал. Эти мысли промелькнули у меня в уме в мгновение ока, и я не успел задуматься о том, насколько маловероятно такое объяснение, как произошло следующее.

Я все еще стоял, облокотившись на подоконник, и столь же мгновенно промелькнуло у меня в уме удивление тем, насколько хорошо я вижу все, а точнее, то одно, на что смотрю. Конечно, за облаками светила луна, и все же поразительно, как четко различимы были мельчайшие детали катафалка и убранства коней. Катафалком правил один человек. Кроме него, на улице никого не было. Его одежда тоже была различима во всех подробностях, а вот лица я не видел, так как смотрел сверху. Человек был одет в серые брюки, коричневые ботинки, черный жакет, застегнутый на все пуговицы, и соломенную шляпу. Через плечо у него был перекинут ремень – вероятно, от небольшой сумки. Он выглядел совершенно как… Ну скажи, на кого похоже мое описание?

– На кондуктора автобуса, – не задумываясь ответил я.

– Вот и я так подумал. Тут он поднял голову и посмотрел на меня. У него оказалось длинное узкое лицо, а на левой щеке – родинка, поросшая темными волосками, и все это было различимо так, будто он стоял при свете дня не больше чем в нескольких шагах от меня. Я долго рассказываю, но все произошло мгновенно, и я не успел задуматься, до чего не похоронно одет человек, правящий катафалком. А он приветственно коснулся шляпы и проговорил, указывая большим пальцем себе за спину: «Внутри одно местечко, сэр». Это было так дико, грубо и бестактно, что я отшатнулся, опустил жалюзи и почему‐то включил электрический свет, чтобы посмотреть, который час. Мои часы показывали полдвенадцатого.

Именно в тот момент я, пожалуй, впервые усомнился в природе увиденного. Погасив свет, я улегся в постель и задумался. Мы поужинали, я отправился на прием, вернулся, написал письма, поспал… Как же сейчас может быть полдвенадцатого? Или что это за полдвенадцатого?

Немедленно в голову пришло еще одно простое объяснение: у меня встали часы. Но нет – я слышал, как они тикают.

На улице вновь воцарилась тишина. С минуты на минуту я ожидал услышать приглушенные шаги на лестнице, медленные и осторожные под весом тяжелой ноши, однако в доме не раздавалось ни звука. Такая же гробовая тишина стояла и снаружи, где у двери ждал катафалк. Часы тикали и тикали, освещение в комнате изменилось, и я понял, что светает. Но почему же за ночь никто так и не вынес тело, а катафалк все еще стоит у двери?..

Я встал с постели и, содрогаясь, подошел к окну. Занимался рассвет, заливая улицу серебристым светом утра. Катафалк исчез. Я вновь взглянул на часы: четверть пятого. При этом я готов был поклясться, что с тех пор, как они показывали полдвенадцатого, прошло едва ли полчаса.

Тут я ощутил странное раздвоение, будто нахожусь в настоящем и одновременно в каком‐то другом времени. Наступило утро двадцать пятого июня, и улица была еще по-рассветному пуста. Однако совсем недавно, в полдвенадцатого, со мной говорил кучер катафалка. Что это за человек, откуда он явился? И что за время показывали тогда мои часы?..

Я убеждал себя, что все это мне приснилось. Но поверил ли я собственным словам? Признаюсь, нет.

За завтраком твой слуга не появился, не видел я его и днем. Наверное, появись он, я все тебе рассказал бы, а так оставалась вероятность, что это был настоящий катафалк с живым кучером, несмотря на его неестественную веселость и легкомысленный жест. Может быть, после встречи с ним я все‐таки заснул и проспал вынос тела. Поэтому я не стал тебе ничего говорить.

Рассказ Хью был на диво бесхитростен и прозаичен – ни тебе якобинского дома с дубовыми панелями, ни плачущих сосен за окном, – и именно отсутствие соответствующих атрибутов делало его особенно жутким. Тем не менее я почувствовал укол сомнения.

– Только не говори, что все это сон!

– Я не знаю, – ответил Хью. – Могу лишь сказать, что ощущалось это как совершенная явь. Так или иначе, конец у истории весьма странный.

Тем днем я вновь вышел из дома, и ни на минуту меня не покидало тревожное видение минувшей ночи. Всю дорогу мне сопутствовало ощущение незавершенности – словно часы пробили четыре четверти и я жду, когда же они пробьют час. Ровно месяц спустя я вновь приехал в Лондон на один день. Около одиннадцати часов я сошел с поезда на вокзале Виктория и на метро поехал на Слоун-сквер, чтобы узнать, дома ли ты и не пригласишь