Проходите, раздевайтесь - Людмила Станиславовна Потапчук

И мы как начали все вопить – мы здесь, не уходите, мы тут, эй! И Дарья орет – мама, мам, я тут, мама! А женщина даже не оборачивается. Не слышит.

Огурцова аж на пол осела.

А Настырный давай ручку форточки дергать. Вверх-вниз. Дергал-дергал – никак. Потом вдохнул, выдохнул – и так дернул, что, когда она открылась, аж на пол упал, почти что на Огурцову.

И сразу на нас как дохнуло морозным воздухом, свежим, острым таким – ничего ж себе, думаю, как же тут душно-то было, а мы и не замечали!

И Огурцова как рванет к этой форточке. Настырного отпихнула, голову высунула, кричит – мама, мам, ма-ма, да обернись ты, что ли, да стой же!

Потом как начнет в форточку лезть.

И хоть сразу видно было, что не пролезет, узкая очень форточка, но мы с Настырным не сговариваясь к ней подскочили и давай ее оттаскивать. Я еще и говорю зачем-то какие-то глупости: Дарья, ну ты чего, холодно же, зима, простудишься. Как будто это самое страшное сейчас – простудиться. А она брыкается как не знаю кто, еще локтем мне заехала, больно.

В общем, стащили мы ее с подоконника на пол.

И дальше было такое, что, если бы кто рассказал, я бы не поверила. Во всю эту творящуюся в поликлинике чепуху проще было бы поверить, чем вот в это. В то, что мерзотная Огурцова будет сидеть на полу и плакать с привсхлипываниями, как младенчик, а я буду ее обнимать, и гладить по голове, и говорить что-то такое, что детям обычно говорят, глупости какие-то вроде «шшш-шшш, тихо-тихо, ну-ну-ну». И что Егор Настырный, которого от Огурцовой корежит не хуже, чем меня, тоже будет сидеть рядом и осторожно, как будто боясь испачкаться, похлопает огурцовское плечо. И – как будто этого мало – что Андроид, наша школьная инопланетная достопримечательность, который ни с одним из нас, кажется, словом-то ни разу не обменялся, подойдет на своих ходулях и протянет Огурцовой – Огурцовой, блин! – бутылку воды, полулитровую, и скажет таким ровным низким голосом, как прогудит: «Надо сделать несколько глотков, возьми, я отсюда еще не пил».

Не поверила я бы в такое ми-ми-ми ни за что.

И вот сидим мы втроем, только что все не в обнимку, как лучшие друзья, и Андроид рядом присел на корточки, и у меня так вдруг в глазах защипало, прямо тоже заплакать захотелось, как вдруг Огурцова давай ржать. Вообще без перехода без никакого – только что рыдала и вот уже захлебывается смехом.

И говорит через этот смех:

– Где я шляюсь! Мать говорит – где, говорит, я шляюсь! Напились, говорит, небось там или накурились! Или еще похуже! Компания, говорит, у вас веселая! А я тут сижу… водичку мне… попить… с этими… с вами… вот сейчас как напьюсь… водичкой!

И бутылкой андроидской, которую мы ей всунули, так потрясывает. Лихо так.

И что-то как переключилось – и вот мы уже сидим вчетвером и ржем, как ненормальные. В детском уголке! На коврике! Среди разбросанных машинок! И дети мелкие тоже рядом в кучку сбились и хихикают.

И даже когда она явилась, мы не сразу остановились. Еще какое-то время ржали и всхлипывали.

Хотя я сразу поняла, что это она. Та, о которой Андроид рассказывал. Поняла еще до того, как Дарья ее увидела и начала в нее тыкать пальцем и сквозь хохот выкрикивать:

– Да-да, се… секундочку! Мы сейчас… сейчас водичкой набухаемся и все к вам придем! В кабинет хи-хи-хирурга! Придем и разденемся, как вы просили!

И мы как взорвемся очередным смеховым приступом. А она стоит и смотрит, молча.

Плохо при ней смеялось, если честно. Так что мы замолчали довольно быстро. И стали на нее глядеть, а она на нас.

Нехорошая у нее какая-то была внешность. Не такая. Вроде ничего особенного: ну, волосы седые, сероватые такие, очень коротко острижены, практически под ежика – ну и что? Моя бабушка не устает, например, говорить, что чем старше женщина, тем короче должна быть прическа. Это у нее такие шпилечки в сторону моей мамы, у которой волосы длинные и вечно распущенные. А бабушка стрижется коротко, и это стильно, и ей идет. А этой, с ежиком, вообще не шел ее ежик. Очень противный у нее был ежик.

Ну очки. Мало ли у кого очки? А у этой как нарисованные. Таким выпуклым гелем, из тюбика. Сто лет как немодные, черные, жирные, уродливые. Никто не ходит в таких очках. Никому не идут такие очки.

Нос такой, как у уточки хвост. Мне почему-то всегда казалось, что люди с такими носами непременно должны быть добродушными. Улыбаться, шутить, угощать маленьких детей какими-нибудь плюшками или конфетами. А по этой было сразу видно, что скорее она повесится, чем ребенку конфету даст.

Рта вообще нет. Щель какая-то вместо рта.

И глаза, главное, как сверла. Или как болты. Так вот сейчас в тебя и вкрутятся, впилятся по живому.

А если честно, то пофиг, какая у нее там внешность. Будь она хоть раскрасавицей, все равно была бы противной. Вот стоит она, смотрит, и идут от нее какие-то волны, как будто газ, что ли, и от этого невидимого газа становится все гаже и гаже. Гаже от гадкого газа. Я чушь, кажется, несу. Ну и пусть я чушь несу, а только так и есть, гадкая.

И даже малыши от нее стали отползать. Отходить. Один и вообще в конец коридора убежал.

И гадкая помолчала-помолчала, подождала, пока мы все окончательно утихнем, и потом заговорила. И голос у нее оказался тоже как сверло. Как сверлом по железу. Скрипучий такой и гнусавый.

– Рада, – говорит, – что вам так весело в нашей поликлинике. Еще больше рада, что вы наконец утихомирились. Здесь все-таки не увеселительное заведение, здесь вам не шалман. Смеяться будете в другом месте, а здесь люди работают.

– Да кто работает-то, ни одного врача, – это, конечно, Огурцова выступила. – Одни придурки какие-то в кабинетах. И где наши родители?

– Повторяю, – это гадкая. – Здесь. Люди. Работают. А вы мешаете. Вот лично вы. Вы мне что ответили, когда я вас в кабинет пригласила? Дверью об косяк вы мне ответили. И как я должна работать с такими пациентами? Как я