Серебряный Ашолотль - Анна Альфредовна Старобинец

– Я не собираюсь рыдать в кабинете психолога.

– И напрасно. Если слезы все же придут, не стоит их сдерживать. Это часть терапии, – она быстро царапнула ручкой блокнот. – Ваша история для меня звучит так. Ваша жена покончила с собой три года назад. Ровно в шесть вечера. Вы в это время исполняли на концерте свой хит – песню «Столик на шесть». Ее предсмертную записку кто-то выложил в инстаграме. Она написала: «Пой обо мне». Я что-нибудь упустила?

– Все так, – его голос звякнул, как брошенная в шляпу в переходе монета. Подайте нищему музыканту.

– Салфетки в коробке на…

– Мне не нужны, блядь, салфетки!

Она кивнула как сестра милосердия, полная снисхождения и смирения.

– Я рассказала вашу историю, Ян. Но я не вижу в ней вашей вины. Поэтому спрашиваю у вас. В чем вы виноваты?

– Я должен был взять ее с собой на концерт. Или остаться с ней дома.

– Почему?

– Я знал, что у Стеши было в тот день… плохое настроение.

– У вашей жены был какой-то психиатрический диагноз?

– Нет, не было.

– Вы полагаете, что должны были оставаться рядом с психически здоровым человеком неотлучно, как сиделка, из-за его плохого настроения?

– Но это я был человеком, который испортил ей настроение, – Ян сунул в рот электронную сигарету. – Так сильно испортил, что она вышла в окно.

– Простите, в моем кабинете не курят.

– Это айкос.

– Неважно. Таковы правила.

– Плевать на правила! Мне тяжело говорить об этом, вы понимаете?!

– Я понимаю. Я запущу аппарат. Следите за световым кружком, это вас успокоит.

Психолог Нина натянула медицинские перчатки и включила Эксилиум. Зачем ей перчатки?..

– Зачем вам перчатки?

– Таков протокол.

Мерцающий, льдисто-голубой огонек заметался по пластиковому распятию вверх-вниз, вправо-влево, и Ян покорно уцепился за него взглядом и отложил айкос.

– Не забываем наушники. Музыка помогает соблюдать ритм.

– Вот только не надо называть музыкой это ваше трыц-пыц, – Ян раздраженно надел наушники.

– Как я уже говорила, я с удовольствием поставлю музыку на ваш выбор. Эксилиум может подстроиться под любой ритм.

– Как я уже говорил – не хочу.

– Имеете право. Теперь давайте вернемся к вашему чувству вины в связи с настроением вашей супруги в тот день. Вы полагаете, что взрослый человек может быть ответственен за настроение другого взрослого человека?

– Да. Полагаю.

– И вы считаете, что взрослый человек, испортивший настроение другому взрослому человеку, несет ответственность за дальнейшие действия взрослого человека?

– Ну… в целом – нет. Но в случае со Стешей – конечно.

– А почему?

– Потому что она была как ребенок!

– Насколько я знаю, вашей жене было двадцать семь лет.

– Она была ребенком в душе!

Психолог Нина перелистнула страницу и записала что-то в блокнот.

– Чем вы, по-вашему, испортили настроение вашей жене?

– Она мечтала выйти со мной на сцену. Всего один раз. Она говорила: «Давай вместе споем, как Генсбур и Биркин».

– Вы раньше не говорили про Гинзбурга и Биркина, это ваши друзья? – Она склонила голову набок. Тупая, жирная птица.

– Неважно. Не имеет отношения к делу.

– Все может быть важным. Лучше озвучивать все попутные…

– Я отказался петь вместе с ней. Сказал, что это нелепо. Что у нее нет голоса. Она не профессионал. Не надо позориться. Не надо позориться – и меня публично позорить. Давай я просто посвящу тебе эту песню, так я сказал ей. Я буду петь не с тобой. Я буду петь о тебе.

– Но ведь она действительно не была профессиональной певицей?

Он проводил глазами голубой огонек: вверх-вниз, вправо-влево.

ложь-ложь… ври-ври… грех-грех… пой-пой обо мне…

– Действительно не была.

– Тогда ее просьба, Ян, для меня звучит как каприз. А ваш ответ представляется адекватным. Я снова не вижу вашей вины.

ложь-ложь… ври-ври… пой-пой…

– Я за три года не написал ни одной новой песни, – сказал Ян с хрипотцой. О новых песнях он так всегда говорил – с хрипотцой и устало. Специальный голос человека, расписывающегося в своей импотенции сексуально и мужественно. – Я выезжаю за счет старых хитов, но публика ждет. Они прощали мне молчание в первый год после Стешиной смерти. Не просто прощали – молчание было подвигом. Им это нравилось: убитая горем звезда померкла. Когда прошел второй год, они заскучали. У моего горя вышел срок годности. Теперь три года… И они просто меня забыли. На выступления их каждый раз приходит все меньше. Мы не можем продать билеты.

– Я знаю, Ян, почему вы не пишете новых песен.

– Вы? Неужели?

– Да. Вы так наказываете себя за свой мнимый грех.

– Мой грех не мнимый. Я виноват объективно. Я недостоин того, чтобы придумать новые песни. Я и старых был недостоин…

вверх-вниз, вправо-влево… грех-наказание… распятие-исповедь…

Она опять оглядела кабинет – голодный падальщик в поисках вонючих чужих объедков.

– Я просто чувствую, как вы снова сопротивляетесь, Ян. Но, раз вы пришли, значит, запрос на терапию у вас все-таки есть. Вы пришли ко мне за избавлением.

распятие-исповедь… грех-искупление… избавление…

– Я не хочу избавляться от всей вины целиком. Мне нужно избавиться… только от того, что мешает придумывать песни. Я ведь могу рассчитывать на ваше молчание?.. на тайну исповеди?..

– Я гарантирую конфиденциальность. Конечно! – она сделала пометку в блокноте и замерла. Облизнула тонкие губы.

Сейчас я брошу тебе жирный кусок. Не подавись им только.

– Я не подавлюсь.

– Я что, сказал это вслух?..

– Все в порядке. Говорите все! Продолжайте!

– Она придумала все мои лучшие песни.

– Не поняла.

– Она пела их в ванной. Когда принимала душ. Или когда мыла посуду. Она придумывала их под журчанье воды. Без всяких усилий. Просто слова ее наполняли, и она их выплескивала… Что вы там пишете? Вы должны отдать мне блокнот… Она дарила их мне… Она говорила: Ян, мне не жалко… Я дорабатывал, я делал аранжировки, слегка менял слова и мелодию… Свое я тоже писал, но это было слабее… Она придумала «Столик на шесть»… Кабацкое кабаре… Веселая песня про ад… Сказала, мне такое подходит. Хотите, я напою? У вас здесь можно петь?

– Конечно.

Он закрыл глаза и запел:

– Ты помнишь наизусть номера телефонов мертвых… Я знаю язык, на котором

они говорят… Никто другой не услышит, никто другой не поймет их… Прошу тебя, пожалуйста, позвони мне в ад… Позвони мне в ад!.. Мы закажем столик на шесть.

Позвони мне в ад!.. – он открыл глаза. – Что я сейчас говорил? Я сбился.

– Вы