Долгожитель - Татьяна Филатова

наведался в усадьбу некий человек, что представился другом Григория Николаевича.

– Отбыл барин, – сказал гостю Прокоп. – В Москву. Дело у него там.

– Надолго?

– Кто ж знает… Может, на месяц, может, на два. Как дорога будет… Как дела все свои там сделает. А вы что ж это – и не знаете об отъезде-то?

Не доверял Прокоп барину заезжему. И Григорий Николаевич никогда о нем не говорил. Сколько в усадьбе жил – никогда друзья не наведывались к нему. А тут, как только барин отбыл, так и на тебе!

Уехал гость ни с чем, а утром бабы Прокопа, одеялом прикрытого, нашли в конюшне. Сперва подумали, что тот без барина решил к бутылке приложиться, а потом будить его стали – а он уже и околел. Закричали на весь двор, что духу было, весь дом сбежался. Стали мужики тело Прокопа поднимать, а голова у него назад закинулась – чуть не отпала. Бабы по новой кричать стали, когда увидели горло его перерезанное, а затем двое и вовсе чуть Богу душу не отдали: без сознания грохнулись, когда, откинув в сторону одеяло, которым было накрыто тело, мужики обнажили грудь несчастного, в которой зияла дыра – из нее было вырезано сердце. И сердца его так нигде и не нашли…

Вернулся Григорий Николаевич через месяц после отъезда. Недобрые вести его с порога встречали. Рассказали ему все, как было: и о барине странном, что другом хозяйским назвался, и о Прокопе несчастном, и о том, что гостя заезжего в смерти Прокопа винят.

– Слава Богу, – сказала одна из женщин, что служила при усадьбе, – вас, барин, дома не было… Он-то, Ирод тот, вас искал… Страшно представить, что было бы, если бы не уехали вы в Москву…

Да только Григорий так не думал, ибо знал, что, будь он в тот день в усадьбе, сейчас сидеть бы Прокопу на печи.

– Я снова должен отбыть, – сказал он на утро. – Ненадолго. Дня на два-на три. Ворота закройте, никого не впускайте. Ежели какой гость снова заявится, то смело отвечайте ему, что барин ваш дал строгий указ без него никому не открывать, даже пускай и сам царь-батюшка пожалует.

Не хотели дворовые барина своего отпускать, боялись за него, чуяли неладное. Но кто ж ему указ-то?

А Григорий собрался, словно на охоту: оделся в удобное, ружье взял с собой да пару ножей охотничьих редкой работы – от дядюшки ему достались. Ничего дворовым объяснять не стал, просил только не волноваться за него, выбрал крепкую кобылку и уехал.

Чуял он его, знал, что и тот его чует. Сперва думал Григорий, что обидчика в городе найдет, но понял, что из города след его уже простыл, хотя и наследил он знатно: пьянчугу одного загубил, женщину, что вызвалась напоить с дороги уставшего барина, да девчонку малолетнюю лет одиннадцати. Наследил и скрылся в лес дожидаться старого друга.

– Ну здрав будь, боярин, – смеясь крикнул он, когда заприметил приближающуюся к нему лошадь со всадником. – Каким судьбами в наших скромных владениях?

– Как смеешь приходить в мой дом? – суровым голосом, каким ни разу при домашних своих не говорил, спросил Григорий, спешиваясь.

– Хочу и прихожу, – продолжал улыбаться тот.

– Зачем я тебе, Владимир?

– А я уж думал, запамятовал ты, как звать меня… Ты живешь, словно царь! И усадьба своя, и крестьяне свои, и полная конюшня! Я сам видел, – он снова засмеялся. – Несправедливо, не думаешь?

– Каждый сам выбирает себе жизнь и сам вершит свою судьбу, – ответил Григорий. – Я строю свою, ты – свою. Я верю в то, что все зависит только от нас самих и от нашего выбора. Но ты не имел права заходить в мой дом и губить моих людей.

– Отчего же? – удивленно спросил Владимир. – Я – свободный человек! Захожу, куда хочу, беру то, что пожелаю… А тот мужик был со мной крайне не любезен.

– Уходи, и я забуду все, что ты здесь наворотил.

– А если не уйду? – Владимир хитро улыбнулся.

Григорий погладил лошадь, поцеловал ее, похлопал по шее, и та отбежала прочь. Владимир сидел на поваленном дереве рядом с догорающим костром. Подойдя к нему ближе, Григорий увидел за Владимиром связанного мальчишку подростка.

– Живой, – протяжно сказал Владимир, заметив, что Григорий пристально смотрит на мальчика. – Пока живой. Это мои припасы.

– Не многовато ли? – грозно спросил Григорий.

– Ты прав, мой друг! Как всегда – ты прав! Я просто обязан с тобой поделиться! Что ж это я? Ты ко мне в гости зашел, а я не встретил гостя, как подобает! Даже не угостил ничем! Ух, нехорошо, нехорошо… Простите меня, барин, великодушно…

С этими словами Владимир вытащил из сапога нож и уже направился к мальчику, который лежал без сознания, однако Григорий опередил его и уже через мгновение был вплотную рядом с Владимиром: тот и опомниться не успел, как в его грудь по самую резную рукоятку редкой работы вошел охотничий нож.

– Ты не смеешь, – прошипел он Григорию, отчаянно обхватывая его руки и пытаясь при том вонзить свой нож ему в спину.

– Еще как смею, – ответил Григорий и медленно пропорол грудину Владимира до самой шеи, – я же тоже свободный человек: прихожу, куда хочу, беру то, что пожелаю…

Когда мальчишка стал приходить в себя, первое, что он увидел, как какой-то человек огромным ножом отрезает голову другому человеку. Он пытался закричать, но не смог: во рту у него был кусок тряпки, что еще Владимир ему туда затолкал. Мальчишка стал извиваться на земле, пытаясь подняться, и Григорий это заметил.

– Не бойся, – сказал он спокойным, ровным и низким голосом, – я тебя не обижу. Ты помнишь, как этот человек, – он указал на уже отрезанную голову Владимира, лежащую рядом с его телом, – тебя похитил?

Мальчишка утвердительно закивал. Слезы и сопли текли по его лицу, грязь налипала на щеки. Рядом трещал костер, и языки пламени отражались в блестящих голубых глазах мальчика.

– Так вот, – Григорий продолжил возиться с телом Владимира, – этот человек хотел тебя убить, хотел, да не успел. Я ему помешал. Сейчас я закончу с ним, а ты, – Григорий повернулся к пареньку и указал в его сторону окровавленным ножом, – забудешь все, что здесь видел. Мамке скажешь, что заплутал в лесу. И никому ни слова. Понял меня?

Мальчик отчаянно кивал, прекратив извиваться.

– Вот и славно, – улыбнулся Григорий. – Да не бойся ты. Незачем мне тебя жизни лишать. Отвернись лучше. Сейчас закончу, развяжу тебя, да пойдем. По дороге хлеба дам