Долгожитель - Татьяна Филатова

Наконец, лопата угодила во что-то твердое. Это был сундук, в каких зажиточные помещики когда-то хранили свои вещи. Но одежды в нем не было. На половину сундук был заполнен золотыми и серебряными монетами и другими предметами, выполненными из этих металлов. В углу расположилась небольшая серебряная шкатулка, в которой хранилась всего одна золотая монетка. А поверх всего этого в кожаных чехлах лежало три охотничьих ножа разного размера. Чехлы, как и рукоятки кинжалов, наверняка были когда-то мастерски выполнены на заказ и стоили немало: изящные узоры и зазубрины сразу бросались в глаза. Именно ножи и были изъяты из схрона Матвея Демидовича – то, что может пригодиться одинокому молодому человеку в лесу, в котором можно встретить как дикого зверя, так и немца. Остальное же он не тронул, закрыл сундук и, закопав его, прикрыл то место ветвями деревьев, обломанными от ветра во время грозы.

Когда через некоторое время он встретил в лесу русских партизан, то представился Нуждиным Андреем, рассказал им о своей деревне, о том, что выжил один из всех, а затем и сам вступил в ряды партизан. Не одно фашистское горло за те годы было перерезано теми охотничьими ножами. Андрей прошел всю войну, а затем, выбрав благоприятное время, смог перепрятать все схроны, которые когда-то прикопал Матвей Демидович.

***

Тяжелое время было. Тяжелое и смутное. Русь тогда под ногами своими опору не чувствовала, ибо и земля сама содрогалась. Черные тучи накрывали землю русскую, порабощая города, убивая одних людей, иных – угоняя на чужбину, как скот. Простой люд знал, что уж лучше смерть, чем быть угнанным монголами далеко за пределы земли русской.

Все дома были сожжены вместе с людьми, в них заточенными. Девушек юных те нехристи губить не стали – с собой решили забрать. Детей лет от семи и выше также, дабы работать привыкали на новых хозяев в их земле.

Осматривая пепелище, один из душегубов услышал какой-то шум из-под пожарища. Расчистили они то место и обнаружили, что под домом был погреб, в котором сидел чудом выживший мужчина. Посмеялись от души, но вытащили бедолагу. Тот еще не был старым, да только уж больно исхудавшим и слабым.

– За что так с тобой? – спросил один из монголов, что знал русское наречие. Но парень не отвечал. Тогда привели к нему мальчонку лет двенадцати и спросили у него, кто это и за что его в погребе держали без еды и воды.

– Это Борислав, – ответил перепуганный парнишка. – Батька его ото всех схоронил, дабы не срамил себя и его пред людьми и Богом.

– Чем же он посрамил себя?

Мальчик лишь пожал плечами. Борислав стоял перед теми, кто только что сжег его дом и убили его родных, пускай те и держали его в погребе. Зла он на них за то не держал. Он понимал их и простил отца.

– Борислав, – протяжно сказал ему тот, что мог немного говорить по-русски, – свои от тебя отреклись, как же нам поступить с тобой?

Но Борислав с трудом держался на ногах. Глаза его впали, бледные скулы были обтянуты кожей, руки бессильно весели плетями.

– К утру сам подохнешь, – шепнул ему на ухо монгол, плюнул под ноги, громко рассмеялся и оставил стоять около пепелища.

Решено было до утра остаться недалеко от того места, где были сожжены дома, а на утро отправиться дальше собирать дань с несговорчивого русского народа. Но утром перед тем, как выйти в путь, отряд не досчитался двух человек. Искали их не менее часа и нашли: были те у самого леса, повисшие на толстых ветвях, и у обоих были перерезаны глотки и вспорото брюхо до самого верха. Ох, долго ругались и кричали бусурмане, проверяли окрестности. Только мальчик в клетке так загадочно улыбался, глядя на страх в глазах нехристей. Улыбался да сестренку белобрысую по головке гладил.

– Правду, значит, тятя про дядьку Борислава мамке говорил, – шепнул сестре мальчонка.

Никого и ничего отряд монгольский не нашел. Да только, сколько бы они дозорных не выставляли, а один-два бусурмана все одно на утро оказывались выпотрошенными.

Глава 2

Григорий

Григорий Николаевич мало общался с домашними, большинство дел предпочитал выполнять сам. Был барин крепким, статным, высоким и очень сильным. Между собой поговаривали все, что жениться бы ему надобно: вот, Андрей Петрович всю жизнь прожил один, и поместье отдавать племяннику пришлось. А были бы свои детки…

Да только новый барин, как и старый, редко усадьбу покидал. В город ездил сам, с собой никого не брал, гостей практически не звал, сам в гости особо не ходил. Но, как и дядюшка его, страсть, как любил охоту.

– Барин, как так-то? Почему сами? А ежели волки? А медведь? Задерут же… – причитали дворовые. – Не боитесь?

– Пусть зверь меня боится, – отшучивался Григорий Николаевич.

Собаки Андрея Петровича быстро привыкли к новому хозяину и во всем его слушали. И, сказать надобно, без добычи молодой барин никогда не возвращался: то косулю привезет, то оленя. И всегда уже освежеванного, выпотрошенного – бери да готовь!

– Дядюшке вашему в последнее время не так часто на охоте везло, – сказал Прокоп, забирая у барина кобылу. – Раньше всегда с добычей возвращался, а под конец несколько раз мимо выстреливал. Видать, зрение уже подводило, да здоровье… Барин брал меня с собой на свои последние вылазки. И, знаете, что странно?

– Что же? – спросил Григорий.

– Лекарь один в городе барину нашему сказал, чтобы хворь отступала, нужно у только что убиенного зверя печенку съесть. Прям так, пока еще кровь в ней. Вы уж простите, барин, что такое говорю вам…

– И что? Съел Андрей Петрович?

– Съел, прости, Господи, – Прокоп перекрестился. – Один раз съел при мне. Да, видать, не помогло ему… После того, как на охоту выезжали, он такого больше не чинил. Да и охота уже была не та… Слаб Андрей Петрович день ото дня. Нам виду не подавал, на людях был весел, хотел казаться в добром здравии, но сам – все больше у себя да в библиотеке… Одно дело – лежит да читает. Есть мало стал, аппетита, видать, совсем не было. И глаза тускнели день ото дня…

По прошествии полугода после того, как дядюшка его преставился, отбыл молодой барин в Москву. Сам поехал, никого с собой не брал, вещей много тоже не взял. Сказал, дела у него там важные, как сделает все, так назад и вернется. Но в его отсутствие