Новый мир. Книга 2: Разлом. Часть вторая (СИ) - Забудский Владимир

— Не подходи, сука! — завопила она. — Бросай ствол!

Я навел прицел на ее лицо, но сразу убедился, что даже на таком крохотном расстоянии выстрел будет слишком неверным. Риск убить пленницу был очень высок. Впрочем, «Валькирия» в моей крови вопила, что это, в сущности, не проблема. На этом задании у меня нет задачи спасать пленных. Это не мое предназначение. Я — легионер. Я — мясо. И я здесь, чтобы убивать.

Маричка смотрела на меня с отчаянной надеждой, которая быстро трансформировалось в отчаяние. Она видела это выражение в моих глазах. Чувствовала в них безразличие, холод. Понимала зарождающееся в моем сознании решение. Но ничего не говорила. Ужас парализовал ее. Закусив дрожащую губу, она закрыла глаза.

— Бросай! Бросай, сказала! — едва не плача, продолжала голосить Юлька, с трудом удерживая пистолет в дрожащей руке. — Я ее сейчас прикончу!

— Нет, — медленно качая головой, ответил я по-русски, встречаясь ледяным взглядом с глазами комсомолки.

Слова давались мне с трудом, они казались лишними. Существовало другое, более простое решение. Но что-то удерживало меня от него.

— Это ты бросай, — выдавил из себя я. — Это твой единственный шанс остаться в живых.

Даже не знаю, сработали ли бы слова без зрительного контакта. Но в моих глазах она прочитала очень многое.

— Врешь! — с деланной бравадой, за которой легко проглядывался страх и отчаянная надежда, всхлипнула Юлька. — Ты все равно меня убьешь!

— Нет. И твои товарищи еще живы. Их еще можно спасти, если перевязать.

— Ты врешь! Я тебе не верю!

— Или так, или ты труп. Выбирай. Я считаю до трех.

— Да пошел ты!

— Раз.

— Я не верю тебе!

— Два.

— Постой!

С того момента, как комсомолка убрала ствол от виска пленницы, и Маричка вырвалась из ее рук, этот бой был окончен. Я не дал ей времени передумать — резко рванулся вперед, грубо оттолкнул прочь Маричку и двинул девчонку прикладом по голове.

— Не надо, пожалуйста! — рыдала она по-русски, совершенно утратив волю к сопротивлению. — Я не хотела ничего вам делать, меня заставили!

Маричка, едва-едва не распрощавшаяся с жизнью, заслуживала, должно быть, сейчас моего внимания или хотя бы доброго слова. Но моими действиями руководила «Валькирия», а не сентиментальность. Поэтому я даже не обратил на нее внимание. Заряда энергии в моей крови хватило ровно настолько, чтобы завершить все необходимое. Прежде всего — тщательно связать ноги и руки за спиной у плачущей Юльки, утратившей всю свою браваду и умоляющей не убивать ее, и затащить ее в заднюю часть внедорожника, на котором приехали комсомольцы, превращенную в клеть для арестантов. Затем — осмотреть салон внедорожника, вынуть ключ зажигания и убедиться, на всякий случай, что в салоне нет оружия, к которому даже теоретически можно дотянуться из-за решетки. После этого оставалось методично собрать все оружие, ценное снаряжение и средства связи комсомольцев.

Добыча оказалась добротной: два старых-добрых автомата системы Калашникова довоенного российского производства — АК-12 и АН-94 калибра 5,45 миллиметров, два почти столь же старых китайских 9-миллиметровых пистолета «тип-100», совсем проржавевший китайский помповый дробовик «тип 97-1», большое количество боеприпасов, подсумок с ручными гранатами, рюкзаки со снаряжением. Качество оружие и снаряжения было посредственным, евразийцы отдавали комсомольцам лишь все списанное и ненужное, но в данной ситуации жаловаться не приходилось.

Маричка, так и не произнесшая ни слова с того момента, как от ее головы отвели дуло пистолета, и находящаяся, по-видимому, в шоковом состоянии, отстраненно занималась в это время перевязкой раненых. Даже странно, что ей хватило на это выдержки в такой момент. Занимаясь своими делами, я слышал, как командир комсомольцев с простреленной голенью и второй раной в верхней части бедра постоянно стонал и матерился, а Петька — просто жалобно скулил.

— Я сделала, что могла, — услышал я голос Марички, когда заканчивал переупаковывать рюкзаки. — Один, у которого рана на лице, выглядит плохо.

Я безразлично покачал головой. Всех этих людей, безусловно, стоило убить. Я понятия не имел, почему мы возимся с ними.

— Оставь их, — буркнул я.

— Если оставить их так, их сожрут собаки, — прочитав, видимо, мои чувства по выражению на лице, прошептала Маричка.

— Тогда пристрели их, — пожал плечами я.

— Ты же решил взять с собой ту девушку, да? — Маричка кивнула в сторону джипа, где я запер Юльку.

Вообще-то я еще не думал об этом. Запер ее в клетке, чтобы исключить какие-либо неприятности. Но Маричка истолковала все по-своему.

— Так давай и этих с собой возьмем. Они же пленные. По нам не станут стрелять, если с нами будут пленные. Разве нет?

Я презрительно покачал головой. Наивно было полагать, что евразийцы станут церемониться ради спасения жизней троицы неудачников-комсомольцев. Их вряд ли остановил бы даже пленный кадровый офицер. Для кого для кого, а для евразийцев люди всегда были расходным материалом.

— Пожалуйста, — прошептала девушка, прочитав на моем лице колебание.

Даже не знаю, зачем я слушал ее. Но все же послушал. Остатков моих сил, временно данных «Валькирией» едва хватило на то, чтобы затащить двух стонущих и матерящихся раненых в клетку, где уже лежала Юлька. Закидывая туда второго, особенно дюжего, с кровоточащей раной на шее, я понял, что время на исходе.

— Умеешь водить?

— Немного.

— Тогда веди. Вот ключи.

— Куда ехать?

— Прямо. Едем к Генераторному. Машину бросим на подъезде к селению. Вместе с этими, — я кивнул в сторону кузова-клетки.

— А дальше?

— Дальше пешком.

Кажется, я вырубился, едва уселся на переднее сиденье. Дальше ничего не помню.

§ 63

Когда открыл глаза, понял, что над землей утро. Далеко не сразу сообразил кто я, где и почему. Пока ясно было лишь то, что я жив. В мышцах чувствовалась слабость, в горле было сухо, а голова потрескивала, как с похмелья. Но все это были волшебные ощущения жизни. Окинув подслеповатым взглядом место, где проснулся, я опознал контуры старой деревянной мельницы, брошенной еще в незапамятные времена. Вспомнил. Здесь мы остановились заночевать, если так можно было назвать состояние, в котором я вчера пребывал. Крыша уже практически не в состоянии была защитить от дождя из-за прогнивших досок. Но дождь прекратился — осталась лишь уютная умеренная облачность, благословение жителей пустошей, позволяющая путешествовать днем, подвергаясь чуть менее убийственному воздействию ультрафиолета, чем при отсутствии облачности.

На колышках надо мной был растянут плащ-палатка. Уставившись на черное пятно, въевшееся в плащ, я ощутил, как в памяти всплывают призраки вчерашних видений, которые были, как теперь вполне очевидно, не только лишь видениями. Я вспомнил, что кровь принадлежит командиру тройки «комсомольцев», которых мы, вместо того, чтобы ликвидировать и спрятать тела, как полагается, зачем-то оставили живыми в их же машине, наверняка оснащенной датчиками, на подъезде к Генераторному, где их, скорее всего, вскоре найдут их товарищи. Вспомнил, как всю прошлую ночь с плаща обильно стекала вода, на небе беспрерывно грохотал гром, а мы лежали, умостившись на единственном на мили вокруг сухом месте, и были заняты лишь одной мыслью — станет ли та ночь для меня последней. Помню, у меня был невероятный жар. Очень часто меня рвало. Кажется, я продолжал постоянно говорить что-то в бреду. Уверен, что в этих словах не было ничего хорошего. Но она оставалась рядом.

Я вспомнил, как к моему лбу прикасалась холодная, мокрая тряпка у нее в руках. Касание было приятным, хоть почти не снимало жар. Она держала меня за руку, когда меня начинала колотить дрожь. Ласково приговорила мне что-то бессмысленное и успокаивающее, и иногда кашляла своим сухим, болезненным кашлем. А потом, кажется, она плакала. Совсем беззвучно, без всхлипываний и рыданий, и от того почему-то особенно горько. А еще… еще она пела.