Кондитер Ивана Грозного - Павел Смолин

- Невелики грехи. За тобою я приехал, Гелий Давлатович. Повиниться, что не встретили тебя на Руси как подобает. Не из пренебрежения сие, и не из злой воли – не ведали мы попросту, какой великий человек собою Русь озарит словно солнышко весеннее, - Данила без видимых усилий над собой снял с головы свою смешную шапку и склонил передо мною голову.

А волосы-то чистые – моется важный государев человек, даже в пути далеком себе пачкаться не позволяет.

- Нет у Руси Святой вины предо мною, - ответил я. – Одно лишь добро и желание помочь ближнему видел я здесь. Спасибо, что проделал ради меня такой долгий путь, Данила Романович. Даже думать боюсь о том, насколько тяжела твою служба и насколько ценно твое время.

Доброе слово Даниле было приятно, и улыбка его вернулась на лицо в новом, чуть более искреннем, качестве.

- Поедем в Москву? Чего тебе, прости, батюшка, - вскользь, с высоты своего ранга, повинился перед настоятелем. – В глуши сидеть, Божьим людям беспокойство чинить? Чего люди о нас подумают? Живой родич Государя в монастыре под Москвою словно опальный сидит, да вины-то нет на тебе никакой. Нехорошо это.

Выслушав и сделав вид, что обдумал – давно уж обдумал, я же из времен побыстрее – я сначала спросил у Настоятеля:

- Большое ли беспокойство причиняю я монастырю, батюшка Алексей?

- Беспокойство чинишь большое, - с улыбкой ответил он. – Да доброе, пользу великую приносящее. Ежели и далее такое чинить станешь, от всей души за тебя Господа благодарить стану, как делал это с самого твоего появление в нашей скромной обители.

- Хорошо мне в глуши, Данила Романович, - признался я. – В Москву приеду, и начнут ко мне гости захаживать, разговоры вести душные да коситься нехорошо. Затем другие приходить станут, выведывать, о чем с первыми говорил, да свое, опять душное, предлагать. Прав ли я?

- Прав, - со вздохом признал Дворецкий всея Руси. – А ты и не знаешь никого, кто за кем да под кем стоит, кому чего надобно…

- Не знаю, - согласился я. – И узнавать не хочу настолько, что нутро в узел сворачивается. Не из гордыни, из нежелания навредить. А навредить-то я могу сильно сам того не желаючи – просто аки знамя вздернут над головами буйными, а я буду в тереме золотом сидеть пленником почетным.

- Можешь, - с совсем уж тоскливым вздохом признал Данила.

- На Русь я служить приехал – это главное, - продолжил я. – Кухня-не кухня, это неважно. Государю и державе ему Господом вверенной не токмо беду учинить могу, но и пользу великую, - обозначил лояльность старшему родственнику. – Но – не в Москве, и не через разговоры душные, а здесь, в глуши, - наклонившись через стол, я шепотом на ухо выложил козырь. – Как думаешь, Данила Романович, поможет Государю нашему Греческий огонь?

Дядюшку аж подбросило на стуле – в самое сердечко легендарное «вундерваффе» попало, и в голове нарисовались дивные картины сгорающих заживо татарских племен и пылающие стены условной Риги.

- Не быстро, - сел я обратно. – Через пять лет – слово даю, сделаю, но стараться буду сделать раньше, - обозначил срок негласной просьбы не пускать ко мне важных гостей.

Я – не нефтяник и даже не химик, но методом проб и ошибок да с Божьей помощью…

- Я передам твое желание Государю, - пообещал Данила Романович. – Но, ежели будет на то его воля…

- Подчинюсь, как и всякий добрый житель Святой Руси, - подтвердил я лояльность.

- Не ожидал я здесь отмытого юродивого встретить, - поделился разочарованием Данила Романович.

- Иннокентия-то? – притворился я дурачком. – По пути встретили?

- Тебя, Гелий Давлатович, - фыркнул дядюшка.

Формально – не оскорбление, а даже комплимент, но все всё понимают.

- Жарко в шубе-то поди? – посочувствовал в ответ я.

- Привычно, - не обидевшись, ухмыльнулся Данила и заметил. – Похож ты на деда очень, Гелий. Лет через десять и не отличить будет.

- Не видел, не знаю, - вздохнув, развел я руками. – Но спасибо тебе, Данила Романович.

- Письмо Гелий читать отказался, - влез в разговор батюшка.

- Прям так и «отказался»? – удивился Данила. – Там же…

Быстро прикрыв уши ладонями, я зажмурился и заявил:

- Не слышу и не вижу! – после чего аккуратно приоткрыл один глаз, убедился, что дядюшка ничего не говорит, и убрал ладони с ушей.

- Твоя воля, - признал за мной право на неведение (или просто не поверил) Данила.

А мне и смотреть на самом деле не надо – даже бекграунда очень поверхностно знакомого с историей достаточно, чтобы по начавшейся вокруг меня «тряске» вкупе с фамилией понять, что у меня права на трон есть. Не наш, Византийский, и реализовать это право мне не суждено (да я и не хочу!), но репутационная «плюшка» что надо.

Подумав, Данила сменил тему:

- Скажи – как погиб брат мой?

Настоящий отец этого тела, Давлат. "Брат" не прямо "брат", а слово для обозначения родственности и классовой солидарности. Я этого конечно не знаю, врать на эту тему приходится впервые, но уверенно выдам заготовленную, непригодную к проверке от слова «совсем», легенду:

- Не знаю всего, и за правдивость ручаться не могу – сам не видел. Слыхал, убийцы Юлия.

Некоторое время Данила пытался давить меня взглядом, с высоты своей профессиональной деформации пытаясь по мимике считать потенциальную ложь, но на меня в прошлой жизни полные беспредельщики еще и не так смотрели, а дядюшка, во-первых, родня, а во-вторых, что бы там кому не казалось, государственный аппарат Ивана Грозного живет по установленным для самого себя законам. «Кровавые репрессии» - это на самом деле цепочка юридически правильных судебных процессов с положенным по законам наказанием преступника. Технически сломать мне шею дядя может в любой момент, но не станет – нельзя ему на такой должности так круто оступаться.

- Того, что в Риме? – прервал он затянувшуюся паузу с не читающимися эмоциями в голосе, снова натянув на лицо «покерфейс».

- Того, еретического, - подтвердил я, заодно обозначив однозначную приверженность