Тай-Пен (СИ) - Шимохин Дмитрий

— Доктор, посмотрите, что с ней, — приказал я Овсянникову.

Когда врач приблизился, женщина испуганно отшатнулась, пытаясь спрятать ноги под халатом. Понятное дело: ее реакция была такой, словно он собирался ее обесчестить.

— Лян Фу, успокой ее. Скажи ей, что это доктор. Он хочет помочь, — сказал я.

Лян Фу заговорил с ней мягко, и после долгих уговоров она, дрожа всем телом, наконец позволила доктору прикоснуться к себе.

— Сударыня, позвольте… — Овсянников попытался размотать бинты, но они были затянуты так туго, что не поддавались. Пришлось достать из сумки хирургические ножницы.

Лента поддавалась не сразу, слой за слоем он разрезал плотную, пропитавшуюся потом ткань. И по мере того, как он это делал, воздух сгущал тяжелый, сладковато-трупный запах застарелых ран и гнили, который пытались перебить какие-то благовония.

Наконец последний слой был снят. То, что мы увидели, заставило даже меня, человека, видевшего немало, отшатнуться. Это не было похоже на ногу — скорее на свиное копытце. Изуродованная, сросшаяся масса, где четыре сломанных пальца были навсегда подогнуты под свод стопы. Кожа была бледной, мертвенной, местами покрытой мозолями от постоянного давления.

Овсянников долго молчал, потрясенно глядя на это чудовищное увечье. Затем поднял на меня лицо, бледное от ужаса и врачебного негодования.

— Это… это варварство, — выдохнул он. — Это не болезнь и не травма. Это целенаправленное, методичное увечье. Кости свода стопы сломаны и сращены неправильно. Я слышал об этом, но никогда еще мне не доводилось видеть такой стопы.

Он осекся, не в силах подобрать слов, затем снова аккуратно, стараясь не причинять боли, забинтовал ногу обратно.

— Вы можете ей помочь, Леонтий Сергеевич? — с состраданием в голосе спросил Левицкий.

Врач лишь покачал головой.

— Нормально ходить она не сможет. Никогда. Каждый шаг для нее — пытка. Медицина здесь бессильна: это не лечится.

Я смотрел на эту красивую калеку, на ее крошечные, похожие на драгоценности туфельки, и на то, что они скрывали, и с ледяной ясностью думал, что мир, который считает такое уродство признаком аристократизма, действительно заслуживает того, чтобы его сожгли дотла. К чертям всех этих Тулишенов: пора навести в этом бардаке хоть подобие порядка.

— Тяжело же в Китае быть знатной женщиной! — печально заметил Левицкий.

— Много лучше, чем родиться крестьянкой: китайские поселяне лишних девочек без долгих рассуждений берут и топят, — мрачно отозвался врач.

После того как доктор вынес свой безжалостный вердикт, я оставил его с искалеченной девушкой и прошел в глубь ямэня.

Софрон с несколькими бойцами уже методично вскрывали сундуки и шкафы. И мы нашли казну.

В дальнем, обитом железом ларе, под грудой шелковых халатов были небольшие, но тяжелые, как судьба каторжан, кожаные мешочки. Когда Софрон развязал один из них, на грубый стол высыпался золотой песок и тяжелые самородки с неровными краями — живое, не знавшее еще огня переплавки речное золото. Мы насчитало свыше пятидесяти пудов! Похоже, здесь была собрана дань со всех рудников подпольной империи Тулишэня.

Но это было еще не все. Мы взломали дверь в личные покои хозяина, и нас окутал тяжелый, спертый воздух, пропитанный призрачным присутствием владельца — ароматами сандала, опиума и сушеных трав. Стены были заставлены высокими лакированными шкафами с золотой росписью и медными замками в виде летучих мышей.

Содержимое этих шкафов ошеломляло. По соседству с хрупкой красотой жила холодная сталь. Одни полки были уставлены тончайшим фарфором — почти прозрачными пиалами и массивными вазами с изображением драконов, гоняющихся за жемчужиной. На других покоилась коллекция оружия: инкрустированные серебром мечи-дао, короткие маньчжурские луки и даже пара европейских кремниевых пистолетов.

Отдельная комната, не то кабинет, не то аптека, была сплошь заставлена полками, заваленными ворохами мешочков и плетеных корзин. Мы с Левицким принялись их перебирать. Чего тут только не было! Пряные травы, грибы-линчжи, похожие на деревянные уши, скрученные в кольца вяленые змеи и даже пучки высушенных морских коньков. В дорогой, обитой шелком шкатулке хранились главные сокровища: желтоватый, похожий на корчащегося человечка корень женьшеня и кусок тяжелого, почти черного рога носорога — снадобья, ценившиеся в этих краях дороже золота.

Но самое поразительное ждало нас в ларце из слоновой кости. Это были сокровища гарема. На алом бархате лежала россыпь женских украшений, от которых захватывало дух. Серебряный, покрытый тончайшей эмалью букет цветов для прически. Крупная вызолоченная бабочка с глазами из зеленого нефрита. Я представил, как она трепетала в черных, как смоль, волосах прекрасной женщины — одной из тех, что мы спасли пару часов назад. Серьги в виде крошечных стрекоз с крыльями из перламутра и золотых кузнечиков с проволочными усами. А на самом дне, сверкая всеми цветами радуги, лежал венец из десятков самоцветов, нанизанных на тончайшую серебряную проволоку.

Вот бы послать моей Ольге! Рядом Левицкий громко восторгался изящным браслетом, и даже Софрон, простой мужик, одобрительно разглядывал отменной работы перстень, целиком выточенный из нефрита. И тут я, глядя на своих людей, вдруг остро ощутил, как не хватает нам нормального человеческого отдыха. Ладно я — хоть проехался до Петербурга и обратно, с князьями дела делал, в ресторанах шампанское пил. А они? Сидели в лесу сиднем, света белого не видя, а Овсяников вон вообще в плену побывал…

Поэтому вечером, чтобы хоть как-то стряхнуть с людей оцепенение и усталость после боя, я приказал устроить ужин в главном зале ямэня. Перепуганных до смерти поваров Тулишэня вытолкали из каморки, где они прятались. Через Лян Фу я передал им короткий и ясный приказ: готовить ужин, самый лучший, какой они умеют. И добавил, глядя каждому в глаза, что пробовать каждое блюдо они будут первыми. Если хоть у кого-то из нас после ужина заболит живот — их всех сварят заживо в их же собственных котлах. Судя по тому, как все закивали, угроза была понята правильно.

Пока они готовили ужин, я отправился проверить, все ли благополучно в городе. Выйдя на главную площадь перед ямэнем, поразился: картина, открывшаяся мне, не имела ничего общего с недавней битвой. Казалось, я попал не в захваченный вражеский город, а на какой-нибудь обжорный рынок где-нибудь в Иркутске.

Повсюду горели костры, и над ними на простых треногах из веток дымились котелки. Мои каторжане, отбросив ружья, уже пекли пресные лепешки прямо на раскаленных камнях. Казаки сноровисто щипали упитанных фазанов, явно собираясь их зажарить. Тут же варилась каша — и уже привычная нам чумиза, и трофейный рис, и диковинная пайза.

— Жрать очень охота, вашблагородь! — ответил один из казаков. — С вечера маковой росинки во рту не было!

— Это ладно, я же не ругаю, — успокоил его я. — Только надо бы караулы расставить да за воротами проследить, чтобы никто не убежал. Нам еще прииски брать. Лучше будет, чтобы там никто раньше времени не всполошился!

Неподалеку отряд тайпинов, будто уже позабыв о войне, сгрудился вокруг своего котла. В синих походных куртках, с непроницаемыми, спокойными лицами они своими длинными тонкими палочками деловито уписывали какую-то похлебку с лапшой и овощами. В сторонке нанайцы Аодяна, в своих одеждах из рыбьей кожи выглядевшие посредине маньчжурского городка как явившиеся из дебрей лесные духи, сосредоточенно потрошили несколько свиных туш. Каждая группа — казаки, каторжане, тайпины, нанайцы — жила своей, обособленной жизнью, обустраивая бивуак так, как привыкла у себя дома. И весь этот шум, чад и бытовая суета создавали странное ощущение мира посреди только что отвоеванной вражеской цитадели.

И пока я глядел на эту причудливую картину: дымящиеся руины, деловитые похоронные команды, приготовление еды, суету у импровизированного лазарета, — мне невольно вспомнились собственные молодые годы. Тогда я точно так же безрассудно жил одним днем, не загадывая далеко. Много ли надо солдату: получил свою пайку, да долю добычи — больше ничего и не нужно. А над высокими материями пусть начальство голову ломает.