Сентябрь 1939 (СИ) - Калинин Даниил Сергеевич

Теперь же город вовсю горит. К небу поднимаются столбы многочисленных пожаров — немцы сбросили на жилую застройку зажигательные бомбы. Местным еще относительно повезло, что у них не так много деревянных построек — в противном случае жилые кварталы охватил бы не просто пожар! Там закрутились бы огненные смерчи, уничтожая все живое на своем пути — как в 1937-м в Гернике басков, что на севере Испании… Но и так конечно, мало никому не показалось.

Зенитчики, к слову, стреляли до последнего — но армаду в сотню самолетов несколько зениток и крупнокалиберных пулеметов остановить, естественно, не смогли. Может, сбили пару-тройку бомберов — после чего смелых польских зенитчиков закидали бомбами… Как устоять против такой мощи, как спастись⁈ Только на чудо в такой ситуации уповаешь.

Вот и срываются сами собой с губ заветные слова известной, как кажется, каждому русскому человеку молитвенной формулы — «Господи, помоги». Срываются с губ убежденного атеиста, комсомольца и кандидата в партию… Впрочем, разве атеизм — это не та же самая вера? Вера, что Бога нет?

Знанием на этот счет все равно ведь никто не обладает…

Что там творится в городе, в городских парках, где комбриг Шарабурко попробовал замаскировать своих кавалеристов, старший лейтенант не знал и знать не мог. Дымно-пепельные «грибы» многочисленных взрывов подняли в воздух непроницаемую взвесь пыли и дыма… А его собственную боевую машину с поврежденным орудийным стволом бросили на восточную окраину в единственном числе — не сколько даже крепить оборону единственного (и неполного) польского батальона, сколько морально поддержать запасников, подбодрить их. Все равно ведь для боя с танками покалеченная машина не годится — а вот проредить вражескую пехоту пулеметным огнем из капонира она еще как может! Как ни крути, но это готовая огневая точка — бронированная, с полным поворотом на триста шестьдесят градусов; такая много крови попьет атакующему врагу… И это понимают как поляки, так и сам Чуфаров.

Старшему лейтенанту было немного обидно, что с ним обошлись столь… пренебрежительно, что ли? Все-таки командир отдельной разведроты — которая, впрочем, по факту представлена его единственной машиной. К тому же еще и не совсем исправной… То, что в прошедшем бою старший лейтенант увел танк из-под обстрела, ему в вину никто не вменял — Чуфаров лишь сменил позицию, надеясь хоть что-то сделать при прорыве немцев на правом фланге высоты. И у него было неисправное орудие — обстоятельство, позволяющее законно оставить подбитый танк… Он просто не мог вести бой, пока машины товарищей расстреливали немцы.

Однако у этого со всех сторон рационального и логичного поступка была и иная сторона — как ни крути, Чуфаров вывел экипаж из боя, когда его подчиненные и товарищи гибли в неравной артиллерийской дуэли. Мог ли он им помочь? Нет — но он выжил. Кто-то с горяча подумал бы, что командир просто сбежал… Хотя Федор был твердо намерен драться на неисправной машине. Драться при фланговом охвате горы немцами, коего не случилось благодаря польской контратаке… Но теперь старшего лейтенанта и его экипаж не покидало это противное, сосущее под лопаткой чувство.

Чувство вины, что выжили — когда товарищи сгорели в подбитых машинах…

В такой ситуации невольно хочешь отличиться, хочешь загладить вину перед соратниками и как-то проявить себя. А Чуфарова вместо этого бросили на второстепенный участок обороны… Даже, наверное, третьестепенный! Но когда армада немецких бомберов обрушила первые бомбы именно на северные позиции поляков, усиленные оставшимися в городе «бэтэшками», Федор испытал этакую подленькую радость… Стыдливое такое облегчение, что его машина сейчас находится столь далеко от утюжимых бомбами позиций.

И эти чувства лишь усилили душевные терзания старшего лейтенанта…

Конечно, немцы не преминули ударить и по восточной окраине Львова. Но здесь стервятники Геринга сбросили всего несколько «полусоток», в основном отработав из пулеметов… Очереди последних не особенно опасны замаскированному в капонире танку, что счастливо избежал бомбежки. А вот польских запасников, в большинстве своем не имеющих боевого опыта и бросившихся от страха во все стороны, покосило изрядно.

— Да на землю ложитесь! На землю падайте и ползите к окопам!

Федор наблюдал последние мгновения разыгравшейся на его глазах трагедии через панораму — и, наверное, не совсем даже осознавал, что его просто не слышат. Но даже если бы и услышали — то все равно ведь не не поняли, что им кричит красный командир… Когда у новичков от ужаса перед падающими вниз бомбами, от грохота разрывов и свиста осколков над головой, от воющих самолетов в небе отказывает разум и срабатывают инстинкты, они бегут — бегут, уже ничего не осознавая. Не осознавая, что именно бегущего куда быстрее догонят осколки и приложит взрывной волной… Не осознавая, что в бегущих проще попасть из пулеметов.

Впрочем, расстрел запасников длился не так уж и долго. Те, кто справился с собой, все же залегли — а у немцев или патроны к концу подошли, или топливо. Кроме того, главную свою цель — двухпушечную полубатарею польских трехдюймовок — они все же накрыли бомбами… Сделав прощальный круг над восточной окраиной и словно для острастки, дав еще парочку очередей из кормовых пулеметов, фрицы начали набирать высоту.

А немного пришедший в себя Чуфаров вдруг разглядел в панораму стремительно приближающихся с востока кавалеристов…

Сперва старший лейтенант даже обрадовался — всадники, да на шоссе Тарнополь-Львов! Ну, конечно же, наши! Но тут же походная колонна принялась стремительно разворачиваться в атакующие цепи… А впереди конных Федор разглядел и развернувшиеся тонкой цепочкой танки — всего восемь машин. Чуфаров мгновенно узнал германские «двойки», бодро катящие вперед — отчего по спине его обдало морозцем… Враг рискнул атаковать именно в конном строю, рассчитывая на стремительный рывок до польских позиций — и конечно, пушечные танки с их смертельно опасным для пехоты автоматическим орудием.

Все равно ведь бомберы уже накрыли единственную батарею, прикрывающую город с восточной стороны…

Старший лейтенант мучительно размышлял, что ему делать, с десяток секунд — после чего севшим от напряжения голосом приказал:

— Вася — вызови Шарабурко, передай: немцы обошли город и атакуют в конном строю с восточной стороны. У них «двойки», восемь машин… Михалыч, заводи — и сдавай понемногу назад: нужно успеть выбраться из капонира.

Старшина Григорий Михайлович Земин послушно дал малый газ, выводя танк из капонира. Как и в большинстве экипажей, мехвод был постарше, успел обзавестись семьей и в целом, не шибко лез на рожон. В душе он рассчитывал, что следующим приказом Чуфаров выведет танк с позиций и направит его в город — ну куда без пушки-то против германских панцеров?

Однако старший лейтенант все также глухо приказал:

— Михалыч, как только дам команду — давай полный газ и вперед! Обойдем немцев с левого фланга и зайдем с тыла. Если проскочим на скорости, то успеем врезать по кормовой броне «двоек» — а она у них слабая, всего сантиметр. С двухсот метров возьмем… Ты же, Василий, готовься быстро менять диски. Нам в этот раз потребуются все бронебойно-зажигательные патроны.

— Есть!

Молодой башнер ответил с удалой молодцеватостью в голосе; Чуфаров предлагал ему оставить машину и идти в резерв — нет, ни в какую. Филимонова угрызения совести мучили не меньше командира — да ведь и старшине было как-то не по себе… Однако сейчас Филимонов рад возможности проявить себя в драке — а Михалыч нет.

Но приказ есть приказ…

— Экипаж, к бою!

— Ну, твари германские…

Мехвод разжигал ненависть к немцам в собственном сердце, надеясь заглушить ею страх. На Германской погиб его дядя по отцовской линии и дед по матери — и именно в Германию продолжали гнать составы с зерном в начале тридцатых, когда в СССР уже наметился будущий голод… О чем Гриша по секрету рассказал надежный товарищ, работавший на железке. Тяжело давалась индустриализация в Советском союзе! Но разве можно было объяснить это молодому Земину, учившемуся на тракториста — и очень остро переживающему за семью в голодной деревне?