Кондитер Ивана Грозного - Павел Смолин

- А что же, крестьян сбегших да сманивших их людей не наказывают? – спросил я.

Чисто уточнить – сам знаю, что крепостного права на Руси покуда не завелось.

- Свободные люди все, вольны своей жизнью распоряжаться, - пожал плечами Тимофей. – Хлебопашцы жить не меньше других хотят, за что их наказывать? За то что татарва дома сожгла, поля вытоптала да скот угнала?

***

Рассадка была такая: в центре стола Владыко, «одесную» от него – игумен, с другой стороны – я. Большая тройка так сказать. Рядом со мною – юродивый Иннокентий, коего усадили на почетное место за повышенную святость. Вонь ужасная, но аппетита перебить в силу привычности не способна. Рядом с игуменом сидят монастырские шишки – сперва «благочинный» Юрий, дальше батюшка келарь. За спиною епископа стоит один из его «богатырей», который первым пробует все, на что «нацеливается» Владыко. На кухне тоже пробы один из его людей снимал. Мы, «коренные» обитатели монастыря, на это не обижаемся – важный человек Евфимий, врагов у него не быть не может, а правила безопасности работают только тогда, когда их соблюдают без исключений.

Увидев, с каким вниманием я кошусь на лежащую перед ним двузубую серебряную вилку, епископ сжалился и протянул ее мне. С благодарным поклоном приняв редкий для Руси столовый прибор, я намотал на него морковки, отправил в рот, а после чисто ради ощущения причастности к цивилизации при помощи ее и ножа отрезал кусочек хлеба, отправив его туда же. Теперь кисель, его в силу консистенции надлежит аккуратно придержать лезвием ножа снизу – немножко колхозненько, но для очень сельской средневековой местности сойдет. Ага, вижу ваши лица, уважаемые – еще немножко укрепились в вере в мое высокое происхождение.

- Первую вилицу в Европу привезла Ромейская принцесса, столетий пять назад, - поделился Евфимий историческим фактом. – Она вышла замуж за Венецианского дожа, а вилицы католики до сих пор чураются – мол, греховный инструмент. Також говорят, мол, баловство это, роскошь избыточная.

- Из Цареграда сию привезли, Владыко? – спросил игумен.

- Оттуда, - подтвердил епископ. – Ну как? – обратился ко мне и улыбнулся. – Греховности не чуешь?

- Не чую, Владыко, - честно признался я. – Так мыслю – нет инструментов греховных, есть лишь грешное их применение. Роскошь-то оно роскошь, но ежели из дерева вилиц наделать, оно и не дорого совсем выйдет. Рукою благодаря вилице ничего цеплять не нужно, рука не пачкается, вытирать о тряпицы али одежку с бородою собственные ее не приходится. На мыле одном, что на стирку страчивается, уже экономия выходит. Не роскошь сие, а наоборот – рачительность.

- Много о рачительности да чистоте думаешь, - заметил игумен.

- Нечист! – заявил Иннокентий. - Грех мой великий аки червь по мне ползает, вот и грязь его видимая да носом слышимая, дабы и незрячему зримо было!

- Воистину, - кивнул ему епископ и обратился ко мне, глубокомысленно заметив. - Но как отличить чистоту телесную, угодную Богу, от той, что взращивает гордыню фарисейскую? Где грань меж чистым и нечистым?

Вот и начались серьезные разговоры достойного высоких церковных чинов уровня. Не хочу, если честно – что-то не то сейчас ляпну, а епископ меня еретиком заклеймит. Но делать нечего – не затыкаться же теперь. Многого от меня окружающие нынче ждут, а когда тот, от кого «ждут», не соответствует, плохо в первую очередь ему самому становится.

- О высоком думать и говорить не учили меня, Владыко, - на всякий случай я виновато склонил голову. – Дозволишь ли сказать то, что думаю и простишь ли, ежели в скудоумии моем дурное ляпну? Не со зла оно будет.

- Дозволяю и прощу, - благодушно кивнул Евфимий.

- Чистое, с нечистым соприкоснувшись, оскверняется, - прибег я к древней и одной из самых важных дихотомий Христианства «чистый»-«нечистый». – Тело – сосуд души. Ежели сосуд гнилью покрыт, разве не проникает и не оскверняет она то, что в нем? Грязь на теле – это плесень на чаше. Не смирению служит она, но болезни и тлену. Мы отделяем чистое от нечистого в пище и ритуалах, но нередко забываем отделить от нечистого тело. Прости, Иннокентий, - вполне искренне покаялся перед слушающим меня и глядящим на свои грязнющие руки юродивым. – Не жил я твоею жизнью, не видал и не слыхал того, что довелось тебе, и тяжести греха на душе твоей не ведаю, но нечистота тела и душу заставляет смердеть да болеть.

На мои извинения Иннокентий не отреагировал, продолжая пялиться на свои ладошки. Надеюсь, не осерчает на меня – помог мне все же шизофреник средневековый, и, полагаю, слова его о «грехе великом» не пустое сотрясание воздуха. Может и не шизофреник он вовсе в медицинском смысле этого слова, просто сломался от тяжких испытаний так, что уже и не соберешь.

Иерархи же, не забывая кушать, старательно обдумывали мои слова. Первым позицию выработал Евфимий:

- Слова твои не лишены смысла, Гелий.

Игумен, получив «вектор» от начальства, подключился к разговору, глубокомысленно заметив:

- Мы различаем скверну духовную и телесную, но ежели одна влечет за собой другую... Быть может, есть нечистота греха, а есть нечистота смерти, и второе питает первое?

- Быть может, блюсти чистоту внешнюю – не гордыня, а обязанность? – в тон ему добавил епископ. – Дабы не дать ходу нечистоте, что противна Господу и в малом, и великом?

Я молчал, потому что добавить мне нечего – пусть мужики с высшим Богословским образованием разбираются, у них для этого теоретический базис в голове есть, а я лучше попробую вывести Иннокентия из транса:

- Не обиделся на меня, Иннокентий?

- Гниль, - завороженно прошептал юродивый. – Неужто… - не став продолжать, он настолько резко, что охранники Владыки почти бросились его «винтить» вылетел из-за стола и на глазах у офигевших от этакого зрелища обедающих пулей вылетел из столовой, громогласно возвещая лишь одно слово. – Гниль!!! Гниль!!! Гниль!!!

Мы немного посидели в тишине и прострации, а потом, повинуясь отмашке игумена, чтец вернулся к озвучанию Поучений, а сам настоятель, пожевав губами, робко предположил:

- Неужто отмываться побег?

Владыко, смерив меня взглядом, предположил иное:

- Или же «гнилью» своею убоялся осквернить чистейшее?

Не буду больше философских, богословских и вообще любых диспутов вести – вон с первого же раза как неловко вышло.