Кондитер Ивана Грозного - Павел Смолин

собрались все. Почти все – Иннокентия после его бегства из столовой никто не видел. Народ особо не беспокоится – юродивый частенько так пропадал и раньше, а еще он как минимум жив: то в одной, то в другой части монастыря время от времени можно услышать тихий, наполненный неизбывного горя плач, который сразу же перемещается в другое место, если кто-то активно пытается найти источник. Жалко Иннокентия, но жалко – оно и у пчелки есть, однако она пашет, а значит и мы должны.

Улей был сделан Василием уже к вечеру первого дня, обновленная кутья за ужином произвела фурор, и теперь старая и новая будут чередоваться через раз. Вчера был скоромный день, и я порадовал монастырскую братию двумя новыми лакомствами.

Первое – улучшенные сырники. Сначала мы с помощниками отделили творог от сыворотки, затем творог смешали с яйцами и небольшим количеством муки и меда. Сверху – распаренные зернышки мака и немного сушеных ягод. Из получившейся массы мы вылепили лепешки и запекли в печи с почти дотлевшими угольками. Добиться желаемого мной золотистого цвета не удалось – печь остыла слишком быстро – но лепешечки все равно получились офигительно вкусными, нежными и пористыми. Батюшка игумен в восторге – дави по нёбу языком да наслаждайся, жевать вообще не надо.

Второе – «сметанник безысходности», как я его про себя назвал: нормальный сметанник, а тем более чизкейк, сейчас приготовить невозможно. Взяв самую жирную, отстоявшуюся сметану, медок погуще да яйца, я добавил в смесь немного ржаной муки и запек в печке, придав форму высокого пирога. Блюдо получилось рыхловатым, норовило развалиться, из-за несовершенства печки не удалось добиться идеальных текстуры и цвета, но пирог все равно получился по современным меркам удивительно нежным и вкусным – последнее не стал бы отрицать и гурман-сладкоежка из будущего. Впрочем, хвалить он бы тоже не стал, ограничившись скупым «жрать можно».

Еще я хотел сделать грушево-сливовый взвар, но из-за все того же убожества печки потерпел первое и от этого оказавшееся весьма для меня болезненным поражение. Изо всех сил пытаясь выдержать пригодную для томления сливово-грушово-медовой смеси температуру, я добился не сладкой, насыщенной густой массы, а блеклого, невнятного вкуса жиденького варева. «Пипл», что называется, «схавал» бы и так, причем с удовольствием и не заподозрив подвоха (нормальный компот уровня казенной столовки будущего получился), но моя профессиональная гордость такое убожество на столы подать не позволила. А еще я ощутил просто невыносимую потребность признаться начальству в том, что накосячил. Мог бы варево тихонько утилизировать и заявить, что так и было задумано, но… Это же вранье, грех, а я в этой жизни и так вру да лицемерю на каждом шагу. Тяжело быть циником, когда вокруг безусловно Верующие люди, поэтому, погоревав над котелком, я набрался мужества и дошел до батюшки келаря, как на духу признавшись ему в том, что перевел-таки продукты впустую.

Утешив меня, Николай сходил со мною посмотреть на варево, снял пробу, посмотрел на меня как на умалишенного, повздыхал, попробовал снова, крякнул и признал мое право кулинара не потчевать людей тем, что я сам не считаю достойным. Далее он дал мне право решать – либо варево отправляется на корм свиньям, а я, как мы изначально и договаривались, плачу штраф, либо утилизирую неудачу иным, но пригодным для употребления людьми, способом.

Я выбрал второе: смешав варево со ржаной мукой, я оставил кадку у теплой печки. Среду варево создало какую надо, опара получилась весьма активной и ароматной, и уже на ужине братия по достоинству оценила пышный, влажноватый хлебушек с приятно-сладкой, фруктовой кислинкой.

Параллельно, силами Ярослава, двух лучших монастырских печников и приданных к ним рабочих, рядом с руинами кузни (уже не руинами, впрочем, крышу и стены починили быстро, но работы в ней покуда приостановлены), где нашлось достаточно свободного места, идет сооружение экспериментальной печи «по образцу тех, что в холодных провинциях Ромейской Империи пользовали» (консерваторам оно понятнее, чем «я придумал»). Всё, что знал, я печникам рассказал и начертил, а дальше только методом проб и ошибок. Экспериментируют, короче, и под это дело я выделил десять полновесных рублей из открытой для меня епископом «кредитной линии». Долгий процесс будет, и я очень надеюсь, что мужикам удастся собрать работающий прототип хотя бы до зимы.

Собравшиеся у ворот жители монастыря молились, грустили, кое-кто даже плакал от избытка чувств, и дружно мокли под противным, холодным мелким дождиком. Словно тоже решив погрустить, небо спряталось за унылыми серыми тучками, лишив мира красок и тепла: прохладно сегодня. Не так чтобы очень, но совсем не та благодать, что стояла на дворе еще вчера. Неприятно швыряющий влагу во все стороны несильный, но порывистый ветер трепал начавшие желтеть кроны деревьев, ворошил солому на крышах и заставлял братию придерживать скуфьи с рясами.

Серая хмарь скрывала привычные глазу «дали» за мутной пеленой, наполняла мир мириадами порождаемых дождем и ветром, тревожащих звуков, и, как оно в такую погоду и бывает, невольно возникало чувство словно окружающий мир сжался до маленькой области из монастыря с ближними посадами, а Владыко со своей свитою собирается не в относительно короткую дорогу в сотню верст (это в моей голове оно так, для этих времен дорога очень даже дальняя), а за саму Ойкумену.

Даже в мои времена любое расставание могло стать последним – человек-то, как говорил классик, «внезапно смертен», а здесь и сейчас понимание этого накрепко зашито даже не в головы, а самые сердца людей. Многие из тех, кто успел прикипеть ко словно воплощающему в себе все лучшие Христианские качества, безукоризненно вежливому, умному и не отказавшему в благословлении никому из просивших несмотря на плотный график визита епископу более никогда его не увидят. Не потому что умрут, прости Господи, а потому что никогда не знаешь, кого куда и зачем «разведет» такая плохо прогнозируемая штука как Жизнь.

Епископская подвода уже запряжена лошадками и готова к долгому пути. Стоящий сапожками на мокрой, но не успевшей покуда превратиться в грязь земле Евфимий благословил возницу и повернулся к нам. Возглавляющий нас игумен сделал шаг вперед:

- Владыко… - голос его слышали все, но при этом он казался парадоксально тихим и наполненным светлой печалью. – Три дня – срок малый для Ока Грозного, но великий для сердца. Не судию в тебе мы обрели, но брата. Прости нам наши немощи земные.

Мы вслед за настоятелем поклонились и перекрестились. Лицо Евфимия озарилось печальной