Тай-Пен (СИ) - Шимохин Дмитрий

— С той стороны, — я ткнул стволом револьвера в сторону глухой стены фанзы, — есть «мертвая зона». Подберетесь туда. По шашке в каждое окно. Задача ясна?

Они молча кивнули и, прижимаясь к самой земле, огибая обломки и трупы, начали путь. Это было похоже на смертельную игру: переползание, потом короткая перебежка от одного укрытия к другому под непрекращающийся свист пуль над головой. Но наконец оба благополучно достигли цели — глухой стены, где оказались в относительной безопасности.

Я видел, как они, тяжело дыша, прижались спинами к теплым от солнца доскам. Сафар, не колеблясь ни секунды, достал унизанный гвоздями «драконий зуб». Короткий чиркающий звук терочного запала, который тут же зашипел, высекая сноп искр. Раз… два… он высунулся из-за угла, и его рука сделала резкое, точное движение. Шашка, описав дугу, исчезла в темном проеме окна.

Он тут же обернулся к Титу. Тот уже держал свой смертоносный сверток, запал был зажжен. Но огромный молотобоец застыл. Его лицо, обычно румяное, стало полотняно-белым. Исполинская ручища-лопата, способная одним ударом проломить череп, мелко дрожала. Весь его могучий стан окаменел. Он не смотрел на врага, не смотрел на окно. Взгляд его расширенных от ужаса глаз был прикован к маленькому шипящему цилиндру в его руке. Эта непонятная, колдовская сила, заключенная в промасленной бумаге, парализовала его волю. Запал злобно шипел, выплевывая последние, драгоценные секунды.

Время застыло. Шипение терочного запала в руке Тита превратилось в единственный звук во вселенной. Злобный, ядовитый шепот, отсчитывающий последние секунды не только для тех, кто засел в фанзе, но и для нас. Сейчас динамит взорвется, пронзая наших людей разогнанными до скорости пули гвоздями. И я никак не могу этому помешать!

Видя, что Тит не реагирует, Сафар издал короткий, гортанный рык — звук, в котором смешались ярость и отчаяние. С молниеносной решимостью, на которую способен лишь человек, давно потерявший страх смерти, он бросился к нему и вырвал дымящуюся бомбу из ослабевшей руки гиганта. Не теряя ни секунды времени, Сафар просто швырнул шашку в ближайшее окно, тут же падая на землю и закрывая голову руками.

Но не успел он даже пригнуться, как внутри фанзы взорвался первый заброшенный им же снаряд. Глухой, утробный грохот, от которого содрогнулась земля. А следом, почти в то же мгновение рванул и второй.

Словно невидимый кулак стены фанзы ударил изнутри. Здание содрогнулось, стена выгнулась наружу и лопнула, будто картонная. Из пролома вырвался огненный гейзер из пламени, щепок, дыма и ошметков человеческих тел. Ударная волна, как невидимый таран, прошла по нам, сбивая дыхание и засыпая землей, а стоявшего ближе всех Сафара подхватила, швырнула и с силой ударила о землю.

Затем наступила оглушительная, звенящая тишина, нарушаемая лишь треском разгоравшегося пожара. Бой был окончен, оружие хунхузов умолкло навсегда.

Ступор Тита прошел. На его лице отразился неподдельный ужас. Он, как раненый медведь, неуклюже пополз к Сафару. Я подскочил к ним. Наш верный, надежный товарищ лежал без сознания, ни на что не реагируя. Из его ушей тонкими струйками текла темная кровь.

— Доктора! — проревел я, бросаясь к Сафару. — Где доктор Овсянников? Сюда его, живо!

Тит уже опустился на колени рядом с неподвижным телом, его огромное лицо было искажено чувством безмерной вины. Он неуклюже пытался перевернуть Сафара на спину, что-то бормоча себе под нос.

— Не трогай его! — остановил я его резким окриком.

Вскоре, расталкивая бойцов, к нам подбежал запыхавшийся Овсянников со своей медицинской сумкой. Он тут же опустился на колено, профессиональным движением приподнял веко Сафара, пощупал пульс на шее. Его лицо становилось все более мрачным.

— Страшный удар, Владислав Антонович, — произнес он наконец, выпрямляясь. — Удар воздухом. Тут уж… на все воля Божья. Мозг сотрясен, и кровь из ушей — самый дурной знак.

Увидев растерянность в его глазах, я на мгновение оторопел. Какая нахрен «Божья воля»? Не сразу я вспомнил, что для медицины XIX века тяжелая контузия была, по сути, смертным приговором.

Но я-то знал больше! Память услужливо подбросила картины из другого, прошлого мира — инструктаж перед отправкой в Чад, хриплый голос сержанта-корсиканца, объяснявшего основы военно-полевой медицины.

— Воля Божья подождет, доктор! — Мой голос прозвучал так резко, что Овсянников вздрогнул. — Слушайте меня внимательно. Первое — на бок его, немедленно! — скомандовал я. — Чтобы не захлебнулся, если начнется рвота или язык западет. Аккуратно!

Тит, благодарный за любой приказ, выводящий его из ступора, вместе с доктором бережно перевернул Сафара на правый бок.

— Второе — полный покой. Не трясти, не таскать без нужды. Третье — холод на голову. Найдите тряпки, мочите в ручье и меняйте постоянно. И главное, — я посмотрел прямо в глаза Овсянникову, — никакого спирта в глотку! Ни капли!

Доктор на мгновение замер, в его глазах мелькнула профессиональная обида, но, тут же справившись с собой, он коротко кивнул.

— Все понял, Владислав Антонович. Все будет сделано!

Убедившись, что Сафар в надежных руках, я поднялся, подзывая Софрона.

— Осмотри тут все. Посчитай, чем разжились. И отдели полезное от дурмана.

Старый солдат с самым невозмутимым видом принялся за дело. Он не радовался богатству, а методично, с солдатской дотошностью оценивал захваченное, с точки зрения чистой пользы. Его помощники вскрывали тюки и ящики, вытаскивая на свет рулоны яркого шелка, тяжелые кирпичи прессованного чая, мешки с табаком и несколько бочонков с байцзю — самогонкой из гаоляна, от которой по воздуху поплыл сивушный дух. В отдельном, окованном железом ларце нашлись липкие, черные шарики опиума.

— Дурман, — глухо произнес Софрон, брезгливо ткнув в ларец носком сапога. — Это зло сжечь. Немедленно. Чтобы соблазна ни у кого не было!

— Нет, отдай доктору, — возразил я. — Пойдет на обезболивание.

Тут наше внимание привлекли крики. Тайпины, торжествуя, выволокли из одной из уцелевших фанз двоих пленных. Контраст между ними был разительным. Первый — матерый, жилистый хунхуз с перебитой ногой. Он лежал на земле, как волк в капкане, сплевывал кровью и смотрел на нас с неукротимой ненавистью. Второй был его полной противоположностью: пухлый, изнеженный китаец, чей дорогой шелковый халат цвета индиго был теперь запачкан грязью, кровью и, судя по всему, мочой. Тайпины скалили зубы и, чуть не приплясывая, начали прикручивать этих двоих к слегам.

Я подозвал Лян Фу.

— Вы что тут затеяли?

— Хотим сжечь слуг демонов! — спокойно, как о чем-то само собой разумеющемся, ответил он.

— Нет, погоди! С этим еще успеется. Сначала спроси его, — я кивнул на хунхуза, — где главный прииск Тулишэна.

Лян Фу задал вопрос. В ответ пленный лишь оскалился и выкрикнул короткое, злобное проклятие.

— Говорит, что скорее сдохнет, — бесстрастно перевел Лян Фу.

— Его желание — закон, — безразлично бросил я. — Прикончите. Только давай без этих ваших причуд: перережьте глотку, да и все.

Теперь все взгляды обратились к толстяку. Он затрясся всем телом, упал на колени, что-то залепетав. Нда, этот боров — явно не боец. А значит, с ним можно иметь дело!

Подойдя поближе, я опустился рядом на корточки, попутно удостоверившись, что угадал насчет мочи.

— Лян Фу, скажи ему, что я вижу — он не боец. Возможно, нам есть о чем поговорить: пока мы разговариваем, он хотя бы остается в живых. Пусть для начала расскажет, кто он такой!

Когда Лян Фу перевел, толстяк заговорил на своем тарабарском наречии — быстро, испуганно и часто.

— Он приказчик Тулишена, — пояснил Лян Фу.

— Отлично! А теперь, — я понизил голос, — скажи ему вот что. Пусть посмотрит на твоих людей. На тех, кто еще вчера носил колодки. Они помнят бамбуковые палки. И помнят лица тех, кто отдавал приказы. Спроси его, что, по его мнению, они сделают с человеком в шелковом халате, который вел учет их страданий? Может, сдерут с живого кожу и отправят на муравейник? Или придумают что-то поинтереснее? Скажи, если он не будет говорить, с ним в ближайшее время случится много очень плохих вещей. У него воображения не хватит представить, что именно с ним сделают!