Кондитер Ивана Грозного - Павел Смолин

- Да, Владыко, - согласился я и как бы «незаметно» сжал кулаки.

Я и впрямь нервничаю – мало ли чего средневековая голова надумать может.

- Ты нам и в самом деле не лгал, Гелий, - заявил епископ. – Мы видим в тебе жертву иной, бо́льшей тайны.

Не хочу! Нужно было сразу имитировать провалы в памяти из-за «ушибленности», желательно вообще до полной амнезии, но задним умом-то все сильны.

- Ты, Гелий, не обыкновенный грек из семьи поваров. Ты – потомок знатного рода, коего спрятали от султанова гнева. Спрятали там, до куда его обагренные христианской кровью руки не дотянутся. Воспитывал и учил тебя человек мудрый и знающий, но утративший связи с миром. Учил по книгам. Учил чистому языку предков, богословию, истории великой Империи, которая давно уж пала. Цареград твой от этого – город хроник, а не город турок и униженных христиан. Вот почему знания и речь твои оторваны от жизни. Вот почему ты путаешь обычаи столетней давности с нынешними.

Ну… если исключить «знатность», а «мудрого человека» счесть концептуальным синонимом школы и «шараги», в целом так оно и получается – и впрямь книжные, оторванные от жизни знания получал.

- А теперь я спрошу, - удовлетворенно кивнув на занервничавшего с новой силой (не хочу быть «потомком знатного рода», это же не только пакет привилегий, но и сомнительная перспектива стать фигуркой в чужих играх с высокой вероятностью «размена» моей жизни на что-то) меня, Евфимий задал вопрос. – Все ли твои вещи мы вернули тебе?

- Не с проста спрашиваете, Владыко, - догадался я. – Клянусь – благодаря вам мне вернули всё добро, о котором я знал. Вы нашли что-то, чего не нашли Государевы воины и я?

- Нашли, - с предельно серьезной рожей ответил епископ, и, не прерывая зрительного контакта со мной, достал из ящика стола три мятых куска пергамента, которые положил передо мной. – Видел ли ты письма сии?

- Окромя того письма, что Государевы люди нашли, других не видел, - честно признался я. – В одежку вшиты были?

Очень сильно сожалею, что не прощупал всё как следует на предмет «ухоронок». Спалил бы эти бумажки к чертовой матери от греха подальше, чтобы сохранить устраивающий меня «статус-кво».

- Светлая у Гелия голова, - похвалил меня игумен.

- Светлая, - согласился епископ. – Знакома ли тебе сия печать? – указал на до дрожи знакомого двуглавого орла.

Знакомого, но иного, не как на гербе России будущего. Не видел, но догадаться несложно – с точки зрения той легенды, что выдумал епископ, не видеть такой печати я попросту не мог, а значит говорить «нет» смерти подобно:

- Ромейская печать, Владыко.

- Старинный символ Палеологов, - уточнил Евфимий.

По спине от этой фамилии пробежали ледяные мурашки. Разное я в будущем слышал об этой династии, в основном – нехорошее, но наверняка утверждать нельзя: историю пишут победители, а Палеологи в какой-то момент пали и канули в небытие. Тем не менее, фамилия для меня очень, очень, ОЧЕНЬ нехорошая: малейшая связь с ними, пусть и на уровне «дед сего мальчугана поваром при Палеологах был» превращает меня в лакомый кусок для одних и мишень для других. Судьба моя, таким образом, уже совсем не в моих руках, а в руках вот этих двух уважаемых старцев. А потом и вовсе перейдет она куда-то на уровень «земной оси», сиречь – на уровень высшей светской и церковной власти.

- Не бойся, юный Палеолог, - душевно улыбнулся мне епископ. – Тайну твою мы сохраним.

- Зачем мне-то о ней сказали? – совсем не наигранно простонал я, схватившись за голову. – Я же поваренок! Я вообще не знаю, кто, как и зачем вот это вот все затеял! - кивнул на бумаги. – Я ничего не хочу кроме как на благо людей трудиться, через искусство кулинарное да придумки навроде громоотвода! Молю вас, батюшки, не губите! Клянусь, много пользы Руси и Церкви Святой принесу, только не тащите меня в Москву, позвольте в монастыре остаться!

По щекам потекли слезы.

- Пользу принесешь, верю, - с показавшемся мне вполне искренним сочувствием в голосе и на лице заверил Евфимий. – И в то, что о происхождении своем ты не ведал, тоже верю – опасно тайну сию даже тебе самому доверять было. Берегли тебя шибко, Гелий, от самого себя берегли. Да только не рассказать Его Святейшеству о тебе я не могу.

Хана мне – Митрополит-то, в свою очередь, «не сможет не рассказать» уже Царю. Кто его знает, чего с Палеологом тот сотворить захочет – может златом и любовью осыплет, а может и удавить прикажет, после чего, конечно, до конца своих дней лично за душу мою молиться станет.

- Не бойся, Гелий, - вернулся к старому обращению Евфимий. – Очень хорошо, что тебя в монастыре сем оставили. Места здесь тихие, батюшка Алексей, - посмотрел на игумена. – Тебя покуда при себе подержит, от напастей любых убережет, да пользу, как ты и хочешь, принести позволит. Может и вовсе насовсем здесь останешься, ежели захочешь. Его Святейшество человек добрый и ума великого, не нам, сирым, чета. Я передам ему просьбу твою «в Москву не тащить», - ободряюще улыбнулся. – И о громоотводе с тандыром ему поведаю обязательно, задумки добрые, пользы и впрямь немалой. Его Святейшество оценит обязательно. А чтобы сподручнее тебе было далее пользу приносить, от имени Церкви Нашей награду тебе за придумки твои кладу, в сотню полновесных рублей. Монеты тебе здесь без надобности, поэтому, ежели понадобится чего, просто батюшке келарю скажешь.

- Да чего Николаю-то? – засуетился игумен. – Лучше прямо мне говори, оно и сподручнее будет, один стол делим.

Офигенно тайну собрался хранить настоятель, на самое видное место меня пересадив! Впрочем, в свете череды удивительных совпадений, случившихся в последние дни, такой резкий рост в системе местничества никого особо не удивит.

- Спасибо, батюшки, - уныло поклонился я.

- Не боись, Гелий, - снова подбодрил меня епископ и осенил крестным знамением. – Ступай с Богом, а нам с батюшкой Алексеем о другом, тебе неинтересном, потолковать нужно.

Можно попросить почитать письма, но я уверен в том, что там будет полно незнакомых имен, мутных намеков, а может