Кондитер Ивана Грозного - Павел Смолин

и Михаил «колоться» не захотели и отпирались как могли, но крестьянин такой стойкостью не обладал, поэтому выложил все как на духу и показал закопанные в своем сарае свертки с добром. Детективные таланты епископа здесь совсем не при чем: просто наш юродивый видел, как Михаил лично закрывает крышкой бочку, в которую «упаковался» одетый в черные шмотки человек. Видел он и как вор позапрошлой ночью прокрадывался в «мой» жилой комплекс, и даже указал епископу конкретное чердачное окошко, через которое вор залез собственно на чердак и там дождался удобного момента, чтобы обнести одного шибко богатого грека.

Батюшка игумен изо всех сил старается не обижаться на Иннокентия и винит себя: ежели не рассказал ему юродивый об увиденном, стало быть не считает достойным. Сиречь – грешен наш Настоятель, как есть грешен. Я бы на его месте настолько категоричным не был, потому что искать мотивы в поступках шизофреника дело неблагодарное. Тем не менее, юродивому я очень благодарен. Не приглашал его сюда, кстати, он сам пришел, как это всегда и бывает.

Но это все случилось уже после обеда, а до него мы посмотрели на руины кузни. Наковальня, в отличие от крыши, удар стихии в целом выдержала, но покрылась трещинами и частично оплавилась. Непригодна более к работе, придется выписывать новую, но это вообще не моя проблема. Меня больше интересовали последствия.

Осмотрев кузню, Евфимий рассказал нам всем известную притчу о фарисее и мытаре из Евангелия от Луки.

- Молитва фарисея была полна гордыни и осуждения других: «Боже! благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи, или даже как этот мытарь: пощусь два раза в неделю, даю десятую часть всего, что приобретаю».

- Мытарь же, напротив, стоял вдали и не смел даже поднять глаза к небу, а бил себя в грудь и молился: «Боже! будь милостив ко мне, грешнику!».

- И сказал Господь: «Говорю вам: этот, снизойдя в дом свой оправданным более, нежели тот; ибо всякий возвышающий себя унижен будет, а унижающий себя возвышен будет».

Кузнец Федор, послушав притчу, зарыдал как дитя и бросился мне в ноги, отчаянно прося прощения. Я с таким столкнулся впервые, и приятного для себя в таком поведении ничего не нашел.

- Не вижу вины в тебе, батюшка Федор, - опустившись на корточки, я попытался поднять здоровяка. – Прошу тебя, встань.

- Нет долга никакого, - сквозь слезы и мольбы вымолвил он. – Прости меня, Гелий, за алчность да гордыню мою! Светлый ты человек, добрый, а я – червь грешный!

- Помоги ему, Владыко! – растерявшись, попросил я инициатора покаяния устранить последствия.

Евфимий помог – подойдя к кузнецу, он с неожиданной силой поднял того на ноги, обнял и принялся что-то шептать на ухо. Присутствующие от такой душеспасительной сцены роняли радостные слезы, молились и крестились. Раскаялся грешник, а значит одной спасенной душой в мире стало больше – это ли не повод для радости великой?

Я, признаться, в какой-то момент даже заподозрил, что за кражами стоит именно кузнец. Схема-то отличная, «обносим» грека, а потом ставим его на бабки. Двойная выгода получается. Немного стыдно – Федор-то хороший, добрый человек, ибо такое раскаяние изобразить способен только очень хороший актер, коим кузнец ну вообще никак не является. Ладно, чего уж теперь.

Но долг я ему все равно отдал, буквально с полчасика назад, когда мне вернули добро, преступников отправили в землянку дожидаться конвоя, а епископ с игуменом, батюшкой келарем, благочинным Юрием и другими важными монастырскими шишками удалился разговаривать без лишних ушей.

Федор в это время сидел там же – на руинах кузницы. Увидев меня с несущим оговоренное добро тезкой (моим помощником), он вновь начал плакать и изо всех сил отказываться, однако я был неумолим:

- Договорились мы, Федор. Прошу тебя, прими оплату. Честно ты работу сделал, громоотвод тобой выкованный жизнь мне и другим добрым людям спас – разнесла бы молния крышу дома нашего, пожар бы случился, люди бы погибли. Доброе дело ты сделал, как ни крути, и это, - указал на шмотки. – Цена за спасенные жизни никчемная. Не хочешь себе брать, монастырю передай. Прошу, помоги мне слово мое сдержать.

Короче – уговорил, и кузнец действительно передал всё монастырю, заодно добавив всё нажитое за годы кузнечной карьеры. Уволился, завтра с утречка в пешее паломничество по монастырям Руси отправляется, грех «фарисейства» отмаливать. Печально на самом деле, кадр-то толковый, но Церковь без кузнеца да наковальни новой нас не оставит.

- И чего дурачку не хватало? – вырвал меня из мыслей о прошлом вздох Ярослава.

- Неужто так сильно голоден был? – наполненным скорбью по заблудшим агнцам голосом вторил ему юродивый. - Неужто душа так изнывала, что пришлось красть у тех, кто и сам ничего не имеет? У людей Божьих взял. У тех, кто за него же, окаянного, Богу молится. Не чашу украл, не свечку. Молитву ихнюю украл. Сам у себя Благодать украл. Жаль его, сердешного. Не абы что в залог за побрякушки бренные, а Царствие свое Небесное принес.

Иннокентий принялся мочить лепешку падающими из его глаз слезами и продолжил:

- Воруют… Воры везде. Один — кошель у купца, другой — у ангелов своих крылья. И не знают, что ангелы те плачут, а купец новый кошель купит. Кому же больнее-то? Тому, у кого крылья украли…

Юродивый замолчал, и мы с друзьями (чего уж там) не сговариваясь перекрестились, вздохнув по потерянной для Царствия Небесного душе Михаила.

Сгубила жадность фраера.

***

«Сидение у тандыра», к великому моему сожалению, не продлилось даже до Вечерни. Сэкономленные при помощи юродивого детективные навыки епископ Евфимий, к еще большему сожалению, решил потратить на меня. Не то чтобы прямо «колоть» и «дело шить» пытался, но…

- Непонятно мне, Гелий, - откинувшись на стуле, Владыко принялся тарабанить пальцами по столу. – Говоришь, окромя Цареграда да Руси нигде не бывал, да только Цареград с твоих слов получается совсем не тот, где мне побывать доводилось.

Так полтыщи лет между нашими Цареградами прошло. Очень плохой это разговор – Евфимий меня натурально «колет». Да что там, уже расколол, и я вообще не представляю, куда мне придется отправиться из его (на самом деле игуменского) кабинета: в землянку к ворам или на Вечерню.

- Позволю заметить, Владыко, что простые и уважаемые люди ходят