Кондитер Ивана Грозного 2 (СИ) - Смолин Павел

Молочка принести потом велю — заслужили.

— Добрая работа, — похвалил и Клим.

Лари для хранения сыпучих продуктов, стеллажи для бутылей, кувшинов, ящиков и сундучков, закрывающиеся от мышей короба для мешков — склад тоже строился не без моего пригляда.

Вот тут — телеги, вчера, при севшем солнышке, разгружать не стали. Имеются и грузчики: Григорий, Семен да Потапий. Последний в караване Афанасия на полную ставку трудится, а двое первых — местные.

— А этот где? — недовольно заметил «недостачу» потребного персонала Клим.

— Нехорошо первый рабочий день начинает, — согласился с ключником я. — Запомним, но шанс дадим — рекомендации хорошие.

На сотню помещицкую вкалывал «выписанный» из Москвы кузнец, арматуру ковал. Не один приехал, а с парочкой подмастерьев.

— Ох, грехи мои тяжкие! — с многообещающем пыхтением ворвался в склад дородный широкоплечий «дворф» с аккуратно расчесанной и постриженной, но испорченной подпалинами бородой.

Петру двадцать восемь лет, и восемнадцать из них он провел в кузне — сначала маленьким чернорабочим, потом подростком-подмастерьем, а далее и сам в кузнецы выбился. Тулупчик со штанами у него свои, но тоже на основе волчьего меха. На ногах — онучи, потому что валенки мы ему выдать еще не успели. А может и не надо — кузница все же, а войлок очень горюч. Ладно, это сам решит.

С виноватым земным поклоном кузнец принялся каяться за опоздание:

— Виноват, Гелий Далматович, но не со зла с гордынею опоздал, а по глупости своей — не сразу склада отыскал.

— Прощаю, — смилостивился я. — Подымайся да ступай железо смотри.

Кому еще прибывшие руду и чушки оценивать, как не профессионалу? Кузнечное ремесло в поместье доселе отсутствовало как таковое: возросшая в связи с «печным бумом» нагрузка отожрала силы кузнецов монастырских (туда нового конечно прислали) и посадских. Приходится почти все закупать — гвозди, инструмент, скобы и прочее добро — но теперь всё, начнем на месте производить: горн с домною имеются, наковаленку и прочее оборудование Петр с собою привез, сейчас пару деньков обжиться-обустроиться, и можно начинать работать на благо поместья.

— Спасибо, Гелий Далматович, — поблагодарив, кузнец направился к телеге, на ходу снимая заячьи варежки и засовывая их за не лишенный лоска льняной, с вышивкой, поясок.

Карманы я «изобрел», но лепить их на внешнюю сторону одежды пока не рискнул — а ну как убоится народ такой великой перемены? Нашил внутри — два в районе груди на тулупе, но попользоваться ими покуда не удалось: нечего класть. Мы тоже подошли поближе — заодно профессионализм кузнеца оценим.

— Руда медная, с рудника Полевского, что на Урале, — указал Афанасий на заставленную огромными корзинами с бурой, с зеленоватыми прожилками рудой, телегу.

Морально приготовившись «отработать» опоздание крепкой демонстрацией компетентности, Петр засучил рукава и взял кусок руды:

— Работал с такою, — взвесил кусок на ладони, достал из-за пояса маленький молоточек и сильно ударил, развалив кусок на кусочки поменьше. — Руда знатная, — вынес вердикт и понюхал руду. — И серы не шибко много. В горне добро потерпит.

— Худой не возим, — буркнул купец.

Петр тем временем шагнул к другой телеге с рудой — здесь не медь, а «ассорти» — и взялся за темно-серый, металлически блестящий, кусок:

— Слюдка железная, — провел по кромке пальцем и щелкнул по ней ногтем. — Крепка. На лучшие клинки пойдет, только дробить ее, дробить старательней надо — крупно не возьмешь, в домнице сплошняком спекется.

Положив руду на место, Петр взял другую, красно-бурую, рыхлую даже мой глаз «чайника».

— Болотная руда. Наша, местная? — посмотрел на Афанасия.

— Наша, — подтвердил тот.

— Много породы в ней пустой, угля на мытье да обжиг лишнего уйдет, но на грубое железо, скобы да гвозди сгодится.

— Дешево и сердито, — ввернул я лингвистический «привет» из будущего.

На лице мужиков мелькнуло многократно мною виденное выражение обдумывания, одобрения и интеграции в свой лексикон.

— Дешево-то оно дешево, да напрасно переводить грешно, — заметил Афанасий.

— Спасибо за наказ твой, Афанасий, — продемонстрировал смирение кузнец и продолжил свой путь вдоль телег, миновав груженую болотной рудой третью и остановившись у четвертой, груженной местными «чушками»-крицами темно-серого цвета.

— Цвет светлый, зерно мелкое, — Петр достал из-за пояса напильник и провел им по крице, оставив яркую царапину. — Мягкое железо, ковкое, на косы, топоры да прочую утварь домашнюю. В горне не горит, а паяется подобно меди.

И телега номер пять, с чушками потемнее, с синеватым отливом и вкраплениями чего-то стекловидного. Полагаю — шлаки, потом Клима спрошу, чтобы не терять лица перед работниками.

Постучав молоточком, Петр заявил:

— А это крица жесткая, пережженая чуток — угля в ней много осталось. Задешево отдали? — снова спросил Афанасия.

— Хорошо сторговался, — скромно похвалился тот.

— Хорошо, — подтвердил для меня ключник.

— Добро́, — одобрил сделку и кузнец. — Ломать да перековывать ее в узор придется, чтоб шлак (точно шлак!) вышел. Но мне и грязнее руду мыть приходилось, ежели обжечь да водуть правильно, сталь крепкая получится — на резцы, на наконечники боевые…

Видна легкая профессиональная деформация в военную сторону, но это хорошо — там уровень работы все-таки посложнее ковки тех же топоров да лопат.

Закончив, Петр обвел телеги взором и перешел к финальной части «собеседования»:

— Всякому металлу свой норов и своя работа. Медь — для красоты да литья. Мягкое железо — для силы крестьянской. Стальная крица — доблести воинской. Руда — душа металла, а труд кузнечный — душу эту вынуть да в дело употребить.

— Добро говоришь, — похвалил Клим. — Ежели не будешь как сегодня плошать, цена словам твоим повыше станет, а покуда… — развел руками.

— Не оплошаю, Клим Игнатьевич, — отвесил земной поклон кузнец. — У тебя, Гелий Далматович, — отвесил и мне. — Работать, сказывают, счастье великое. Милостью Данилы Романовича сироту твоего отметили да путь указали. Не оплошаю — вот вам крест! — широко перекрестился.

— Добро́, — кивнул я. — Ну ступай, обживай кузню, Петр. Счастье Господь один дарует, не я, но ежели плошать не будешь, а знания свои на благо наше общее применять со старанием великим станешь, обретешь уважение моё и деньги большие. До весны — два рубля на месяц тебе кладу. Восемь часов на меня трудишься, далее скок хошь можешь на сторону ковать, токмо за уголь и руду Климу Игнатьевичу плати. По весне, ежели доволен тобой буду, потолкуем об оплате твоей снова.

— Велика щедрость твоя, Гелий Далматович, — поклонился Петр. — От всего сердца благодарю тебя за доброту к холопу твоему, — выпрямившись, он обозначил шажок к выходу, получил мой кивок и рысцой убежал со склада.

Гуляют, значит, по Москве, слухи добрые. Уж не умышленно ли Данила их распускает, чтобы кадров побольше ко мне толковых попасть пыталось? Может поменьше начать платить? Типа «за резюме» и идею моего личного благосостояния работаешь, потом в любую кузницу с руками оторвут, на самого Палеолога трудился! Не, средневековые русичи к корпоративной солидарности холодны, но обладают по-настоящему редким в мои прежние времена качеством — благодарностью к тем, кто вручил им путевку в качественно новую жизнь.

Шелк я принял еще вчера, а сейчас мы досмотрели и сверили с записями остальное: два бочонка смолы и боченок дёгтя, несколько «штук» льна, пенька для самостоятельной переработки в веревки, кожа сыромятная — на технические нужды — и юфть, кожа выделанная, на обувку: сапожник у нас есть. Далее — всегда нужные сало да воск. Первое — дурного качества, не для еды, но для мыла и смазывания дверных петлей да механизмов. Воск, понятное дело, на свечи, натирание дощечек для письма и полов в моем тереме.

С сырьем — всё, теперь готовые изделия: немного деревянной посуды, пара ящиков с глиняными горшками да кувшинами, ящичек с замками да ключами, ящик со скобами, ящик с гвоздями — это все всегда нужно, потому что стройки у нас не останавливаются.