Осень семнадцатого (СИ) - Щепетнев Василий Павлович

Вся Европа, затаив дыхание, ждёт нашего решения — так, по крайней мере, можно было бы написать в легковесной газетёнке, падкой на громкие слова. Но ни «Газетка», ни «Пионерская Правда» легковесными не являются. Напротив, и «Газетка», и «Пионерская Правда» считаются неофициальными, но весьма влиятельными рупорами двора, и каждое слово, появляющееся на их страницах, и в России, и в Европе, рассматривают внимательно, истолковывая вдоль и поперек. Оттого-то в Приемной Государя, под пристальными взорами предков, сегодня так тихо и так напряженно. Великие Князья обсуждают не просто протокольный визит; они, сами того не ведая, выверяют курс нашей яхты перед грозой, которая назревает где-то там, за горизонтом, и имя которой — будущее.

Мы, я и мои сестры, присутствуем на этом фамильном слёте. Не как авторы и главные акционеры обоих изданий, хотя корреспонденты прочих газет, будь они допущены сюда, дорого бы дали, чтобы хоть одним глазком подсмотреть, что происходит. Нет, мы здесь по праву, куда более древнему и непререкаемому — по праву крови. Я — Государь Наследник Цесаревич; сестры — Великие Княжны, но, что особенно важно в данном контексте, мы — прямые наследники. Сначала я, затем они, по строгому порядку престолонаследия, все пятеро. За нами не занимайте, как говаривали в очередях семнадцатого года той, иной реальности. Бесполезно и бессмысленно оспаривать наше место здесь. Вот что безмолвно, но весомо означает наше присутствие в Приёмной Александровского дворца.

Однако далеко не все собравшиеся в это верят. Или, точнее, не хотят верить. В их почтительных поклонах, в отведенных взглядах сквозит немой вопрос: кто мы такие, в сущности? Каков наш реальный, а не протокольный авторитет в государственных отношениях? Что мы представляем собой помимо титулов, данных от рождения?

Ну, кто мы — вроде бы ясно. А вот международного авторитета, того самого веса, что решает дела в кабинетах европейских монархов, у нас, что греха таить, кот наплакал. Можно сказать, никакого международного авторитета у нас вовсе нет. Известность, конечно, есть, и даже немалая. Многие в просвещенных кругах Европы знают барона А. ОТМА — и как автора бульварного чтива, чьи опусы, «графические романы», разлетаются по миру огромными тиражами, и как постановщика забавных кинолент, что вызывают усмешку в парижских салонах. Усмешка усмешкой, а зритель идёт косяком. Но эта известность — палка о двух концах. Она не та, что придает вес в серьезных политических делах. В большой политике, в этих сложных, как старинные часы, механизмах дипломатии, ценится исключительно «сурьёз». А легкомыслие, увы, простить не могут даже принцу Флоризелю, что уж говорить о наследнике огромной могущественной империи.

Собрались все в назначенный час. Одеты официально, при главных орденах: дело хоть и семейное, но протокольное, государственной важности, а потому здесь требуется деловая, сугубо мужская обстановка. Женственность сестёр лишь подчеркивала эту суровую серьезность.

«Вот они расселись по кустам», — невольно вспомнилась строчка из песенки Старого Радио. Да, расселись, и местничество сегодня играло роль не меньшую, чем во времена первых Рюриковичей. Каждый стул, каждое кресло образовывало невидимые, но хорошо ощутимые центры силы. Помимо прочего, это была прекрасная иллюстрация к теории Дарвина, перенесенной на почву высшей аристократии: борьба за влияние, за право быть ближе к солнцу.

Так вышло, что Papa, я и сестры расположились в одной, дальней части Приёмной, у огромного камина, а все остальные Великие Князья — в другой, ближе к дверям. Две противоборствующие стороны? К счастью нет, картина была сложнее. Великие Князья отнюдь не были едины; это был не монолит, а скорее собрание малых планет, каждая на своей орбите, каждая ревниво следящая за соседней, готовая в любой момент вступить в коалицию или, напротив, в конфликт.

Papa задал тон, кратко и ясно сообщив свое видение ситуации: ехать в Вену на похороны, разумеется, нужно — таков долг и императорский этикет. Но он, в связи с известными обстоятельствами, лично предпринять эту поездку не может. Какие будут предложения?

И предложения не заставили себя ждать. Ехать, как выяснилось, не прочь были решительно все! Представлять династию на международной арене, блистать в Вене, решать тонкие дипломатические задачи — что могло быть желаннее для людей с амбициями? А амбиции у Великих Князей — в достатке.

— Нет, всем ехать не нужно, — сказал Papa укоризненно, и в его голосе впервые прозвучала сталь, — это будет смешно. Мы не тридцать три богатыря, и не можем позволить себе такую роскошь. Представлять династию нужно не числом, а с учетом значения персоны, её роли в государстве.

— Так что ты решил, Ники, кто поедет, не томи душу! — громко, с некоторой фамильярностью, позволенной лишь ему, спросил Сандро, Великий Князь Александр Михайлович.

— Я решил, что представлять меня и Россию будет Алексей, — четко и ясно ответил Papa. — Он — цесаревич, он будущий Государь. Пора ему поближе знакомиться с большой политикой, видеть не только парады, но и похороны империй.

Великие Князья загудели неодобрительно. Возражать открыто, оспаривать волю Императора — не могли. Да, и по положению, по чину, я, Наследник, был, безусловно, выше любого из них. Но я был юноша, почти мальчик. Это у иудеев, как мне рассказывали, тринадцать лет — возраст совершеннолетия и полной ответственности. А мы-то не иудеи ни разу, мы — православные, и у нас юность длится куда дольше, а ответственность наступает внезапно и тяжким грузом. Или не наступает вовсе, и глубокие старики остаются инфантилами.

— Но, — продолжил негромко Papa, и этот «но» заставил мгновенно смолкнуть всякий шорох, — но, разумеется, рядом с Алексеем должен находиться человек взрослый, многоопытный, человек безусловно достойный. И выбрать такого достойного спутника я предоставляю вам, господа. Обсудите. А мы пойдем готовиться к отъезду. Императорский поезд, — Papa демонстративно посмотрел на массивные напольные часы (дар Британии в знак признательности за помощь в войне с Наполеоном, они-де победили, а мы-де помогали), — отправляется ровно через три с половиной часа.

Питер и Поль покатили кресло Papa столь же неспешно и торжественно, как шли часы. Я и сестры, обменявшись быстрыми, понимающими взглядами, последовали за ними, оставляя за спиной нарастающий гул голосов.

Участие в поездке сюрпризом для меня не было. Едва лишь пришло официальное сообщение о кончине Франца Иосифа, Papa вызвал меня в свой кабинет и повёл серьезный, обстоятельный разговор. Я тоже не отсиживался молча, высказав свои — где трезвые, где, быть может, юношески наивные — соображения. Произошел, как выражаются дипломаты и журналисты, полезный обмен мнениями. И в итоге мы пришли к тому, что на языке телевизора грядущего двадцать первого века именуется звучным словом «консенсус».

Потому-то я теперь мог идти по длинным коридорам дворца спокойно, почти отрешенно, в то время как в оставленной позади Приёмной бурлил и клокотал котёл Гингемы.

Ход Papa был точен. Если бы выбирал он сам, у него появился бы один не обязательно друг, но, скажем, отчасти облагодетельствованный человек, и четырнадцать смертельно обиженных врагов. Теперь же у каждого из Великих Князей по четырнадцать конкурентов и недоброжелателей, а к Papa отношения оставалось более-менее нейтральными.

Пусть их. Пусть кипят и спорят в царской палате, решая, кому сопровождать меня в эту странную поездку — на похороны к императору, которого мы едва знали, в столицу империи, что медленно умирает вслед за старым владыкой. Мне же предстояло готовиться к тому, чтобы впервые по-настоящему взглянуть в лицо большой Истории, которая, я чувствовал, уже поджидает нас за поворотом.

Мои вещи были собраны и уже доставлены в императорский поезд. Суета отъезда, неизбежная спутница любых путешествий, меня не касается. Единственно, что должен я решить — что взять в дорогу почитать. Выбрал новый сборник рассказов Тэффи, любимой писательницы Papa, и роман Конан-Дойля «Подводная война», что недавно прислали из Лондона, но всё руки не доходили раскрыть. Книги я положил в дорожную сумку, вот и все заботы.