Концессионер (СИ) - Шимохин Дмитрий

Зал взорвался аплодисментами и криками «Горько!». Я смущенно улыбался, Ольга зарделась.

Пир был в самом разгаре. Оркестр гремел бравурный марш, гости смеялись, шампанское лилось рекой. Я на мгновение отвлекся от разговора с каким-то важным чиновником из Министерства финансов и обвел зал хозяйским, удовлетворенным взглядом. Все шло идеально. Ольга сияла, Кокорев был весел, гости довольны…

Мой взгляд скользил по толпе снующих между столами официантов, по разгоряченным лицам гостей… и вдруг замер. В дальнем конце зала, у массивной мраморной колонны, стоял человек, который явно не вписывался в общую картину праздника. Он не был гостем — на нем был скромный, неприметный темно-серый сюртук, какие носят мелкие чиновники или приказчики. Но он не был и слугой — он ничего не делал, ни с кем не говорил, не ел и не пил. Он просто стоял, прислонившись к колонне, и смотрел. Спокойно, внимательно, оценивающе. Его взгляд был направлен не на Ольгу в ее сияющем платье, не на танцующих, не на пышно накрытые столы. Он смотрел прямо на меня.

Я не знал этого человека. Лицо его было совершенно обыкновенным, незапоминающимся. Но сама манера держаться, это холодное, спокойное, изучающее внимание хищника, выслеживающего добычу, — все это показалось мне до боли знакомым. Это был взгляд волка. Взгляд человека, который не празднует. А работает.

Наши взгляды на долю секунды встретились через весь шумный зал. Он не отвел глаз. Он лишь едва заметно, почти неощутимо, кивнул мне — не как знакомому, а скорее как часовой часовому, подавая условный знак. А затем, так же неспешно и незаметно, он отделился от колонны, повернулся и растворился в толпе, направляясь к выходу.

«Кто это?» — пронеслось в голове. Он… он будто отмечался. Показывал, что он здесь. Что он наблюдает'.

Я попытался стряхнуть с себя это внезапное, леденящее наваждение. Повернулся к Ольге, улыбнулся ей, сказал что-то о музыке. Праздник продолжался, оркестр заиграл вальс, Кокорев уже звал меня выпить на брудершафт. Но холодок, пробежавший по спине, остался. Радость была отравлена.

Праздник отгремел. Шумный, пьяный, полный тостов и музыки банкет у Дюссо остался позади, как яркий, но уже угасающий фейерверк. Наша карета, та самая, свадебная, с белыми рысаками, подвезла нас к парадному подъезду «Демута». Швейцар в ливрее, кланяясь до земли, распахнул перед нами дверь. Мы вошли в тишину и тепло гостиничного холла, а затем поднялись в наши апартаменты.

Комната была подготовлена. В камине ярко пылал огонь, отбрасывая теплые блики на стены. На столике у окна в серебряном ведерке со льдом стояла бутылка шампанского, рядом — ваза с фруктами и сластями. Огромная кровать с белоснежным, хрустящим бельем была усыпана лепестками алых роз.

Ольга восхищенно ахнула, оглядывая всю эту нарочитую, почти театральную роскошь. Мы остались одни. Ольга, легко сбросив с плеч кружевную свадебную накидку, подошла к высокому окну и замерла, глядя на темную ленту Мойки, отражавшую редкие огни фонарей.

Я смотрел на ее тонкую фигуру у окна. Я медленно подошел к ней сзади. Я нерешительно положил ладони ей на плечи.

Ольга вздрогнула от моего прикосновения, но не отстранилась. Медленно повернулась ко мне. В ее глазах стояли слезы.

— Я так боялась… — прошептала она, и ее голос дрогнул. — Каждый день. Каждую ночь я молилась о тебе, но писем не было. Ни единой весточки за целый год. И я думала… я думала, что осталась совсем одна. Снова. Как тогда, после смерти отца…

— Все кончено, — сказал я тихо, но твердо. — Теперь я рядом.

Она взяла мою правую руку — ту самую, со сбитыми костяшками, со шрамом от ножа — и осторожно прижала к своей щеке.

— Покажи мне, что ты живой, — прошептала она. — Что ты настоящий. Что ты вернулся.

Этот простой, нежный жест прорвал последнюю плотину. Я притянул ее к себе, чувствуя, как она вся дрожит. Наши губы встретились — неуверенно, потом все крепче. Это был поцелуй бесконечной нежности, благодарности и облегчения.

Позже, лежа в тишине, нарушаемой лишь потрескиванием дров в камине, я держал ее в объятиях и чувствовал, как уходит холод. Уходит холод каторжных нар, стылый ужас одиночества в сибирской тайге, смрад поля боя, липкий страх погони. Все это смывалось теплом ее тела, ее ровным дыханием у меня на груди. Впервые за много, слишком много лет я не прислушивался к каждому шороху за дверью, не держал руку на рукояти револьвера под подушкой. Я чувствовал не азарт охотника, не ярость бойца, не тревогу беглеца.

Я чувствовал только одно — абсолютный, глубокий, всепоглощающий покой.

Проснулся я от солнечного света, пробивавшегося сквозь тяжелые портьеры. В камине догорали последние поленья. Рядом, уткнувшись носом мне в плечо, спала Ольга. Ее дыхание было ровным и спокойным. Я осторожно высвободился из ее объятий и подошел к окну. Петербург сиял под ясным весенним небом.

Мы завтракали в гостиной наших апартаментов. Слуга бесшумно подавал кофе и горячие булочки. Ольга, свежая, сияющая, в простом утреннем платье, весело щебетала, строя планы.

— Сегодня, милый, нам предстоят визиты, — сказала она, намазывая масло на круассан. — Теперь, как твоя жена, я должна представиться самым важным людям. Графу Неклюдову, конечно. И непременно Варваре Алексеевне, жене Василия Александровича Кокорева — она так добра была ко мне. И еще, пожалуй, стоит заехать к княгине Орловой…

Я слушал ее, чуть морщась от всех этих светских формальностей, но улыбался. Визиты? Представления? Пусть так. После всего, что было, это казалось такой приятной, такой мирной рутиной.

— Как скажешь, дорогая, — согласился я. — Куда поедем — туда поедем.

Наша карета катила по Невскому проспекту. Солнце играло на лакированных боках экипажей, на витринах магазинов, на золоченых шпилях. Ольга, оживленная, как птичка, показывала мне на вывески модных лавок, на прохожих, на пролетающие мимо экипажи.

— Смотри, какой забавный пудель у той дамы! А вот шляпка — точь-в-точь как в парижском журнале!

Я улыбался ей, но смотрел не на витрины. Сзади, метрах в ста, держась на некотором расстоянии, шла неприметная темная пролетка. В ней сидели двое мужчин в штатском, в одинаковых котелках. Ничего особенного, обычные обыватели. Но что-то в том, как они держались — не слишком близко, но и не отставая, — насторожило меня.

Наша карета свернула с Невского на Литейный проспект, направляясь к дому Кокоревых. Я мельком оглянулся. Пролетка тоже свернула.

«Странно… Совпадение?» — промелькнула мысль. Я попытался отмахнуться от нее. Усталость после свадьбы, нервное напряжение… Не стоит искать черную кошку в темной комнате.

Визит к чете Кокоревых прошел тепло и радушно. Нас угощали чаем с пирогами, расспрашивали о Сибири. Когда мы вышли и снова сели в карету, направляясь теперь к графу Неклюдову на Мойку, я снова поискал глазами ту пролетку.

Она была там. Теперь она держалась чуть дальше, стараясь затеряться в потоке других экипажей, но я ее узнал. Те же седоки в котелках.

Сомнений почти не оставалось. Но нужна была проверка.

— Любезный, — обратился я к кучеру. — Кажется, я перчатки у Кокоревых забыл. Разворачивайся, вернемся.

Ольга удивленно посмотрела на меня, но ничего не сказала. Карета резко развернулась, едва не столкнувшись со встречным экипажем. Я смотрел назад. Пролетка на мгновение пропала из виду, но затем я увидел ее снова — она тоже неуклюже разворачивалась посреди улицы и снова вставала нам в хвост.

Глава 14

Глава 14

Ощущение того, что я нахожусь под колпаком, не покидало меня. После свадьбы прошла неделя — неделя утомительных визитов, светской болтовни и моего молчаливого, напряженного вглядывания в лица прохожих и окна карет. Невидимые тени, следовавшие за нами, никуда не делись.

Вероятно, я остался под надзором, хоть и не гласным.

Вечером, вернувшись в гостиницу, я решил действовать и нанес визит господину Липранди, тому самому, что присматривал за мною от Третьего отделения еще в предыдущий мой визит в Петербург. Он, как всегда, сидел в своем кабинете в здании на Фонтанке, 16, читая газету.