Концессионер (СИ) - Шимохин Дмитрий

Я посмотрел в глаза Ольги, сияющие сквозь слезы счастья, и твердо ответил:

— Обещаю, Александр Иосафович.

Сенатор сначала благословил иконой Богородицы Ольгу, которая, опустившись на колени, со слезами приложилась к образу. Затем повернулся ко мне и благословил иконой Спасителя. Я так же опустился на одно колено и поцеловал холодный металл оклада, чувствуя всю важность и невозвратность этого мгновения.

Благословение было получено, последние слезы радости и напутствия сказаны. Гости, шумно поздравляя нас и обмениваясь веселыми шутками, начали выходить из гостиной на улицу, где их уже ждала вереница экипажей. Кокорев, исполняя роль распорядителя с поистине генеральским размахом, зычно выкрикивал имена и указывал кареты, следя, чтобы все расселись согласно негласному табелю о рангах и никто не был забыт в предпраздничной суете.

Я бережно взял Ольгу под руку, чувствуя легкое дрожание ее пальцев сквозь тонкую лайковую перчатку. Помог ей спуститься по лестнице, стараясь не запутаться в длинном, воздушном шлейфе ее подвенечного платья.

Мы сели на мягкие бархатные подушки. Карета пахла свежей кожей, воском и едва уловимым ароматом флердоранжа от Ольгиного букета. Дверца захлопнулась, отрезая нас от шумной толпы.

— Трогай! — зычно скомандовал Кокорев кучеру снаружи, и тот молодецки гикнул.

Щелкнул кнут, дружно и весело, как пасхальный перезвон, зазвенели поддужные бубенцы, и наш свадебный поезд, сверкая лаком и начищенной медью, с мягким грохотом покатил.

Мы мчались по улицам Петербурга, и казалось, сам город расступается перед нами, приветствуя наше торжество. Весеннее солнце, пробившись сквозь петербургскую дымку, заливало все вокруг ярким, чистым светом, играя на золоченых шпилях Адмиралтейства, куполах соборов и начищенных до блеска стеклах вереницы украшенных цветами и лентами карет. Прохожие на тротуарах останавливались, провожая наш богатый выезд любопытными взглядами, дамы улыбались из окон проезжающих экипажей, мужчины почтительно снимали шляпы, видя белоснежное платье невесты в головной карете. Звон бубенцов эхом отражался от стен домов, смешиваясь с цокотом копыт и гулом столичной жизни.

Карета плавно замедлила ход и остановилась у широких, залитых солнцем гранитных ступеней величественного храма Святой Екатерины на Невском.

Впереди нас ждало венчание.

Едва мы переступили порог храма, как весь шум остался снаружи, отсеченный тяжелой дубовой дверью. Мы оказались в другом мире — мире гулкого эха, высокого, уходящего в полумрак купола, и золотого мерцания сотен свечей. Воздух был густым, прохладным, пах ладаном, воском и чуть сладковатым ароматом живых цветов.

Нас подвели к центру храма, где на полу был разостлан кусок бледно-розового атласа. Мы встали на него, и нам в руки дали зажженные венчальные свечи. Перед нами, на аналое, покрытом золотой парчой, лежали Крест и Евангелие. Кокорев, волнующийся не меньше моего, и юный Михаил, бледный от важности момента, взяли тяжелые позолоченные венцы и подняли их над нашими головами.

Я стоял, стараясь держать спину прямо, как на плацу, но чувствовал себя невероятно неловко и чужеродно. Тяжелый венец над головой, от которого у шафера наверняка уже затекала рука, жар от оплывающей восковой свечи в руке, гулкий голос священника, читающего молитвы на незнакомом языке, многоголосое, возносящееся под купол пение хора — все это казалось мне сценой из какого-то странного, непонятного спектакля, в котором я случайно оказался главным героем. Я, человек боя и дела, привыкший к лязгу стали и треску выстрелов, ощущал всю свою дикость, свою неуместность в этом мире благочестивых ритуалов и вековых традиций.

— Венчается раб Божий Владислав рабе Божией Ольге. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, — торжественно произнес священник, осеняя меня крестным знамением.

Слово «раб» резануло слух. Я, бежавший с каторги, вырвавший себе свободу с оружием в руках, снова «раб». Внутри все инстинктивно взбунтовалось против этого слова. Но потом я искоса взглянул на Ольгу. Она стояла рядом, чуть опустив голову, ее лицо под тонкой дымкой фаты было одухотворенным, сияющим какой-то нездешней чистотой. И я вдруг понял: да, я снова становлюсь рабом. Но теперь — добровольно. Я отдаю свою дикую, одинокую свободу этой женщине, этому хрупкому созданию, которое одним своим присутствием делало мир светлее. И эта новая кабала была слаще любой воли.

Наступил момент обмена кольцами. Священник взял наши руки. Моя — широкая, загрубевшая, в старых шрамах и мозолях. Ее — тонкая, нежная. Он надел мне на палец простое золотое кольцо. Оно село плотно, непривычно. Я надел кольцо ей. Оно легко скользнуло на ее палец, блеснув в свете свечей.

Затем нам поднесли серебряную чашу с красным, терпким вином — символ общей судьбы, общих радостей и горестей. Мы поочередно отпили из нее трижды.

— Исаия, ликуй… — запел хор громче, торжественнее.

Священник соединил наши правые руки, накрыл их своей епитрахилью и повел нас вокруг аналоя. Меня вели, как на привязи, и я покорно шел, глядя на спину священника в тяжелой ризе, на мерцающие свечи, на золотые оклады икон. Я чувствовал, как рука Ольги в моей руке — теплая, живая, настоящая — крепко сжимает мои пальцы.

Хор затих. Нас подвели к Царским вратам алтаря. Мы опустились на колени на холодные каменные плиты.

Священник произнес последние, самые важные слова молитвы, благословляя наш союз. Затем он позволил нам подняться и, с доброй, отеческой улыбкой, сказал:

— Можете поцеловать новобрачную.

Я осторожно откинул фату с лица Ольги. Ее глаза сияли сквозь счастливые слезы. Я наклонился и коснулся губами ее губ.

И в этот момент храм взорвался. Гости, до этого стоявшие в благоговейной тишине, разразились аплодисментами, радостными криками, поздравлениями. Кокорев, утирая кулаком непрошеную слезу, громовым басом заорал: «Горько!». Михаил смущенно, но счастливо улыбался.

Мы повернулись к гостям, и волна тепла, искренней радости и добрых пожеланий захлестнула нас. Таинство свершилось. Священник тем временем делал запись в толстой метрической книге, лежавшей на аналое. Мы подошли и скрепили ее своими подписями под пристальным взглядом свидетелей. Теперь мы были мужем и женой. Перед Богом. Перед Империей.

Мы вышли из храма на залитые весенним солнцем ступени. Воздух был наполнен перезвоном колоколов и радостными криками «Поздравляем!», «Совет да любовь!». Голуби взмывали в небо. Нас осыпали лепестками роз и рисом. Впереди был банкет у Дюссо.

До бравшись до ресторана, швейцары в расшитых золотом ливреях распахнули перед нами тяжелые дубовые двери. Мы вошли в вестибюль, а затем — в знаменитый белый колонный зал. Он был огромен и великолепен. Высокие сводчатые потолки, украшенные лепниной, отражались в бесчисленных зеркалах в золоченых рамах. Гигантские хрустальные люстры горели сотнями свечей, заливая все вокруг ярким, торжественным светом. Длинные столы, покрытые белоснежными скатертями, были уставлены серебром, тончайшим фарфором и хрусталем, сверкавшим в свете свечей. В центре каждого стола возвышались пышные букеты из живых цветов. На хорах, над входом в зал, уже настраивал инструменты оркестр.

Мы с Ольгой встали во главе центрального стола, принимая нескончаемый поток поздравлений. Официанты во фраках бесшумно скользили между гостями, разнося на серебряных подносах бокалы с ледяным шампанским.

Начался пир. Подавали блюда, от одних названий которых кружилась голова: стерляжья уха по-царски, руанские утки под апельсиновым соусом, рыба-соль, привезенная со Средиземного моря, рябчики в сметане, артишоки… Вина лились рекой.

Первым поднял бокал посажёный отец — сенатор Глебов. Его тост был коротким, изящным и полным тонких намеков — настоящее произведение аристократического красноречия. Он говорил оо красоте невесты и предприимчивости жениха, желая нам долгой и счастливой жизни.

За ним встал граф Неклюдов, а после Кокорев.

— Господа! — прогремел он, поднимая бокал. — Мы пьем сегодня не просто за здоровье молодых! Не только за красоту нашей невесты Ольги Васильевны и удаль молодца-жениха Владислава Антоновича! Мы пьем за будущее России! За таких людей, как друг мой, Тарановский! Людей дела! Людей воли! Которые не языком болтают в салонах, а руками своими, созидают величие нашей Империи — от сибирских рудников до столичных дворцов! За него! Горько!