Марс, 1939 - Василий Павлович Щепетнёв

окошками в школьный альбомчик, деленными рамой на четвертушки, приучавшими к потемкам и смирению. Да и лампа, подвешенная на крюк к потолку, светила неярко, полуприкрученный фитиль скупо тратил ценный покупной керосин, растягивая время от заправки до заправки.

Первые дни город не отпускал меня, я суетился много и большей частью зря – побелил потолки, отмыл, отскоблил полы, поправил крохотную баньку, вычистил погреб, надеясь ссыпать мешок-другой картошки, а главное, сработался с плитой.

Плита была перестроенная, правый бок ее, крепкий, капитальный, местами хранил на себе изразцы, простенькие, товарищества «Беренгеймъ» из далекого Харькова. Все остальное, подстроенное к этому боку, давно обогнало его в дряхлении, потихоньку крошилось, отпадала глиняная обмазка, обнажая дрянной кирпич, и даже чугунная дверца болталась на одной петле, другая треснула и раскололась. С трудом несла плита в себе котел отопления, духовку и четыре жерла, прикрытые чугунными кольцами.

Брякали они – до души пробирало, взбулгачивало заиленные воспоминания, которым бы лучше и совсем окаменеть, сцементироваться. Тогда на меня падала хандра. Я ложился на скрипучую кровать, железную, с шишечками, и смотрел в потолок. Порой солнце заглядывало в окошко, отражалось в позабытом на подоконнике щербатом зеркале, и зайчик составлял мне компанию. Зеркало постепенно пылилось, и зайчик серел: отсутствие электричества отучило меня от каждодневного бритья – и зачем? земской доктор просто обязан иметь бороду. Зайчик прятался на потолке, выдавая себя медленно осыпавшейся побелкой, хлопья которой кружили редкими рождественскими снежинками.

А до Рождества – далеконько.

Избыть тоску помогала лопата. Метр за метром я вскапывал землю вокруг медицинского пункта, выдирая третьегодные засохшие цветы, чувствуя себя покорителем целины. В уголке рисково посадил чеснок, все-таки срок прошел. Ужо весной по-настоящему обустрою садик, полью потом и слезами, расцветет тысяча цветов и вырастет большая-пребольшая репка.

Дурашливость моя была дешевой, второсортной, как и жизнь, да с нас и этого довольно.

С меня и зайчика.

3

Кипяток, злой, крутой, терзал заварку в третий раз.

Опивки. Писи сиротки Марыси. Ему крепче и нельзя: какой стакан за день – шестой? седьмой? Да и годы не те чифирем баловаться. Годы и сердце. Сейчас об этом думалось даже со злорадством. Накось выкуси – мобилизовать. Хотя Гитлер не слаще хрена, тоже сволочь, – перед сторожем лежала вчерашняя газета, невольно направляя мысли.

Война, дождались, накаркали.

Все песни о ней, все разговоры. А ему и поговорить не с кем. Оно неплохо, болтун ошибается единожды.

Нервно, дергано задребезжал звонок. Нанесла нелегкая. Война ведь. Воскресенье, в конце концов. Инспекция пожарная?

Он поспешил ко входу.

– Ворота отворяй, – скомандовал кто-то, просовывая в окошечко удостоверение.

– Слушаюсь. – Сторож не посмел коснуться документа, досадуя на дрожь рук, отпер замок, бегом распахнул ворота.

Во двор музея вкатил воронок, из нутра его вышли трое. Двое – в форме, а между ними… сторож заморгал, не зная, как отзываться, увидя старого директора – директора, под которым работал с тех пор, как устроился в музей, с двадцать пятого, значит, и по тридцать седьмой. Вернулся директор, или как?

Признать? Не заметить?

– Не узнаёшь, Семеныч? – Директор робко улыбнулся, и робость эта подсказала ответ.

Сторож неопределенно хмыкнул.

– Прикрой ворота, – скомандовал, выходя из кабины воронка, бритый наголо крепыш в штатском.

Старший, догадался сторож.

– Семеныч, в порядке музей? – спросил бывший директор.

Сторож посмотрел на бритого, тот едва заметно кивнул.

– Вроде без происшествий.

– И кладовая… шестая кладовая… в порядке?

– Что ей сделается.

– Тогда веди.

Сторож опять посмотрел на крепыша, спрашивая.

Они шли по полутемным коридорам, спускаясь в цокольный этаж, а оттуда, отомкнув кованую дверь, совсем уже в подземелье, глубоко, тридцать две ступени. Воздух не затхлый, сухой, умели раньше строить, место выбирали.

Ход привел к новой двери.

– Опечатано. – Сторож показал на сургучные бирки.

Бритоголовый молча сорвал их. Сторож лихорадочно искал ключ, страшась, что не окажется такого. Или замок заест.

Страхи оказались пустыми – дверь раскрылась. Они прошли на порог комнаты, нет, зала. Десятисвечовая лампа едва разгоняла мрак.

– Здесь, здесь, – засуетился директор. – Семьсот четвертый, тунгусский. – Он наклонился к ящикам, сколоченным из занозистых досок. – Вот, вот он.

Парни, сопровождавшие директора, вытащили ящик на свет, топором с пожарной стены сорвали крышку. Число семьсот четыре, выведенное на боку коричневой краской, странно выгорело. В темноте-то?

– Сейчас, минуточку. – Директор вытащил серый тюк. – Свинцовая резина. – Он разворачивал ткань слой за слоем. – Видите?

– Заверни, – прикрикнул, отступая, старший.

Сторож и не разглядел толком, что это было. Темное, шершавое…

– Он, феникс, безопасен, пока… Чтобы это проснулось, нужна подкормка. Радий или еще что-нибудь… Питательное… – сбивчиво объяснял директор, пытаясь заглянуть бритоголовому в лицо.

– Питание готово. Ждет. Несите в машину, – распорядился старший.

– Нужно бы акт составить, об изъятии, – в спину уходящим проговорил сторож.

– Завтра составим, завтра, – отмахнулся крепыш.

– Но…

– И смотрите – никому не слова!

– Я понимаю… Слушаюсь…

Его не дожидались, и, когда сторож запер последнюю дверь, воронок съезжал со двора.

– Никому! – пригрозили из кабинки.

Что мы, совсем без ума. Сторож вернулся на пост. Чай остыл, но в горле пересохло, и греть наново не было сил. Старый чай, что змея, утешая, жалит. Восточная мудрость.

Он отхлебнул. Действительно, чай оказался горьким, он успел еще подумать – удивительно горьким….

4

Стук в окошко негромкий, но пробирает, что набат. Кровать еще звенела панцирной сеткой, а я на ощупь продевал руки в рукава халата, хрустящего, жесткого. Сам крахмалил. За таким стуком бывает всякое. Что хочешь бывает – и особенно чего не хочешь. От занывшего не ко времени зуба до синего, остывающего трупа: «тятенька вчерась городской водки откушали…» Хотя, если как на духу, не для проверяющих, деревенские меня не особенно теребили, я для них был чем-то вроде ОСВОДа, заплатил понуждаемо взнос, получил марку, наклеил куда-то и забыл.

Вместо марки был доктор Денисов П. И., невелика разница, разве без клея.

С поспешностью я откинул крюк, выглянул.

Разлетелся.

На пороге стоял учитель.

– Хлебушко приехал, – поприветствовал он меня.

Душа-человек. Пестун. Другой бы сам отоварился и будет, а он за мной зашел. Заботится.

Пока я снимал халат, вешал его на плечики в шкаф и облачался в мирское, он вещал из сеней, пересказывая новости мира. У него «Альпинист», приемник на батарейках.

Выстланный марлей саквояж, казенное имущество, голодно зевал на табурете. Сейчас, сейчас! Сейчас. Сейчас…

Лабиринт, что пугал меня в день приезда, исчез. Осталось несколько домиков, чаща из трех сосен. Неделя выдалась скупой на дождь, и сапоги напрасно топтали землю. Ничего, я грязь найду. Или она меня.

– Подморозит, снегу насыплет, истинная краса станет, – расписывал мне будущее учитель. – По