Марс, 1939 - Василий Павлович Щепетнёв

Я покружил вокруг мотоцикла.

– В люльку залазь, чего уж. Мешок сдвинь и залазь. Во, а чемодан позади пристрой. Шлем на голову-то надень и застегни. Фартуком прикройся…

Я прикрылся – и фартуком, и забралом шлема. Младенец на прогулке.

Мотоцикл цыкал по дороге, давно износившей асфальт, на расстоянии руки от меня мелькала дорожная гиль – кочки, скучная октябрьская травка, коровьи лепешки, щебенка, а всего больше грязи. Я глядел с высоты куриного полета, мотоцикл все цыкал и цыкал, уцыкивая долины ровныя, но ежеминутно я убеждался, что земля таки круглая, ох, круглая, не спасало сиденье с колкой пружиной внутри.

Тряско мы пересекли мост; и он, и речка видели лучшие времена, сейчас же мост был помехой большей, чем речушка с милым названием Воробышек. Название и соблазнило, когда я гадал – ехать в Жаркое или не ехать. А представил речку, воспетую самим Сабанеевым: «Нигде не лавливал я таких окуней, как на Воробышке: кристальность ее вод сообщает рыбе вкус настолько тонкий, что ни волжские, ни окские окуни не идут ни в какое сравнение…» – и решился. А сейчас понял – много воды утекло со времен Сабанеева, мало осталось.

Миновали околицу, крытый колодец, дома, редко блестящие цинком, все больше потемневший шифер.

– Приехали! – Мотоцикл, лихо обдав забор, развернулся у конторы. Ни надписи особой, архитектурных изысков тоже нет, но сразу чувствуется – казенная изба.

Почтальонша поднялась к двери, забарабанила.

– Вылазь, что расселся, – это мне, – не то засосет. Лужа, что трясина. Шучу. Мешок захвати.

Мешок оказался невесомым. Облезшая надпись «Союзпечать».

Давно нет Союза, зато печатей в достатке. Даже у меня есть, старая, но вполне годная. «Врач Денисов Петр Иванович». Могу пришлепнуть любую бумагу – рецепт, справку о нетрудоспособности, рождении, смерти, нужное подчеркнуть. Свобода печати на практике.

Тоже шучу.

– Как же в распутицу сюда добираетесь? – завел я беседу.

– А никак. Станет путь – опять ездить начну. И то, зачем попусту резину трепать, – она махнула мешком, – две газеты, да письмишко когда.

– Раньше больше было?

– Раньше? Да, «Правду», «Коммунар», что по разнарядке велели. Убрали разнарядку – как ослепли. Или грамоту позабыли?

По одному, по двое к мотоциклу подтягивались праздношатающиеся. Сельская молодежь младшего возраста. Пихаясь и хихикая, они держались настороженно, недоверчивые мышата у нового капканчика, пока один из них не решился, подскочил к мотоциклу и нажал кнопку на руле. Частый стрекот сигнала был ему наградой.

– Кыш, кыш, голожопые, – замахала руками почтальонша, и мышата поспешно разбежались. – Глаз да глаз, не то свинтят пропеллер.

– Какой пропеллер?

– Шучу. – Она начала пинать дверь.

Просто «Вокруг смеха».

– Я, конечно, подлец, но зачем же двери ломать? – весело спросил подошедший, большим ключом отмыкая дверь. – Проходите.

– Делов мне дожидаться. – Почтальонша вытрясла из мешка скудную корреспонденцию. – Расписывайтесь, да я поеду.

Подлец расписался в замусоленном блокнотике, подсунутом почтальоншей.

– И у меня для вас кое-что есть. – Из ящика канцелярского стола он вытащил бандерольку и пару писем. – Будьте любезны.

Почтальонша чиркнула в ответ в большой амбарной книге, показалось – крест поставила.

– Обменялись, значит, верительными грамотами. – Подлец наконец откинул капюшон брезентового дождевика.

На вид относительно молодой, относительно интеллигентный, относительно русский (пятая графа! Кабы не она, был бы я здесь, как же. Сидел бы под абрикосом во дворе дома двадцать восемь улицы Фрунзе стольного града Кишинева и гонял бы в шахматишки с Кушниренко на первенство двора. Мы думали, что мы ее – раз! пережиток эдакий, а она нас всех ням! пятая графа).

– Мне потемками возвращаться радости нет. – На почтальоншу пали сумерки, долгие, осенние, глаза тлели вполнакала. – Побежала я. – А шла, будто по вару.

– Давайте знакомиться, – подлец протянул руку. – Вадим Валентинович Гончаров, в быту просто ВэВэ, ныне почтмейстер, сельский учитель, а также председатель местного отделения союза переселенцев, сиречь беженцев.

– Денисов Петр Иванович. За доктора.

– В смысле – лекаря?

– Уж не наук.

– Вам повезло. Значит, нашего полку прибыло, хвала социальной защите.

– Какой?

– Социальной. Ею и кормимся. Бюджетных денег подкинули по этой статье. Помощь переселенцам.

– И много таких переселенцев?

– С вами опять стало двое. – Он глянул озабоченно в окошко. – Солнце скоро сядет, а вы не устроены. Торопиться нужно.

– Я не спешу. Куда?

– Электричества-то нет. Три процента. – И, не дожидаясь вопроса, разъяснил: – Три процента деревень не было электрифицированы при советской власти. Не успела. Теперь жди-дожидайся. У вас какой размер ноги?

– Сорок второй.

– Очень удачно. – Он раскрыл стенной шкаф, наклонился. – От союза переселенцев новоприбывшему товарищу.

Сапоги, черные, высокие, пахнули свежей резиной.

– Местные Золушки носят и одобряют. Переобувайтесь, и я провожу вас.

Я послушно переобулся, заправил брюки в голенища.

Я в сапогах! Шляпу и шпагу, живо!

С чемоданом в одной руке, с туфлями в другой я шел за проводником по пустой деревенской улице. Звук мотоцикла не стихал, словно почтальонша колесила вокруг по пахоте.

– Наши истоки, – развлекал меня учитель. – Покой, знаете ли. Благорастворение воздухов. Колокольный звон из Емного слушаем, а это семнадцать верст по прямой.

Избы лепились одна к другой, узкие проходы меж ними вели на огороды, сейчас пустые, лишь засохшие подсолнухи пытались подманить воробьев полуобсыпанными головками, крохотными, в ладонь.

Я смело хлюпал вослед ВэВэ, минуя очередной дом, деревня казалась нескончаемой. Унылый лабиринт нищеты и убогости.

– Угля на зиму хватит, вам повезло. Здесь мы берем керосин. – Он показал на врытую по горло в землю цистерну. – Поначалу, конечно, скучно, никто никого вечерами в телевизоре не чавкает, но зато лучше чувствуешь настоящее. Вот мы и пришли. – Он распахнул низкую калитку, косо висевшую на гнилом столбе.

– Сие владение ваше. Нравится?

Я не решался ступить во двор.

– Привыкнете, Петр Иванович, – легонько потянул меня за рукав учитель. – Привыкнете.

2

Этого я и боялся – привыкнуть. Принять как обязательное, непременное, то, что есть: мешанину лиц, городов, газет. Неуправляемость жизни, хаос. Я и бежал – сюда, в глушь.

Возможно, не лучший выбор. Можно было побарахтаться на миру, устроиться в столице, пробиваться сквозь бетон и сталь. Полно, наигрался, с ярмарки не идти надо – лететь, иначе понесут. Ногами вперед. Шопен, глазет и с кистями. Безвременно, безвременно.

А здесь – простор. Истоки, как говорит учитель. Где и силы вернуть, где и сгинуть, как не на родимой сторонке. Она, родимая, велика, плюс-минус тысяча верст для брата-славянина ништо.

Жилье мое – низенький маленький домик, пропахший эфиром, карболкой и куриным дерьмом, домик со скрипучей дверью серого некрашеного дерева и щелястыми полами, по которым ночами взапуски гоняли мыши, с рукомойником в комнате и сортиром на задах, с