Марс, 1939 - Василий Павлович Щепетнёв

– Позвольте представить – майор Российской армии, командир отряда Глушков – учитель…

– Власовцы, – перебила учительница, закусив губу. Держит марку.

– Зачем же сразу ярлыки навешивать, Нина Ивановна? Непедагогично и давно осуждено. Вашего звания, правда, не знаю, думаю, не ниже. Или сохранили на «Делянке» и спецзвания?

– Не понимаю, – устало отозвалась учительница. Срослась, сроднилась с ролью.

Майор настороженно смотрел на Петрова.

– Глаза вас выдают. Глаза. Вы ведь из зачинателей «Делянки», еще бериевского призыва, не так ли?

– О чем вы?

– Любой окулист скажет, что у вас искусственный хрусталик в глазу, федоровский.

– Что? – Майор подобрался, напрягся.

– Катаракта развилась. Возраст, радиация, пришлось отлучиться от подопечных, оперироваться. Сейчас незаметно, а ночью, при лампе, нет-нет да и сверкнет глазами, дух захватывает.

Учительница дернулась, но майор успел:

– Ампула в воротнике? А мы ее ножичком срежем, чик – и нет!

Хватит, пора и честь знать.

Петров сел в тень вертолета, стараясь не слышать, как рвется из рук дюжих спецназовцев учительница. Забыв про шоколад, жались к взрослым ребятишки, а те, стараясь не смотреть в сторону вертолета, давясь, глотали вдруг ставшие поперек куски. Ничего, скоро запросите головой выдать – и Нину Ивановну, и других… Хотя… Кто знает.

Подошел врач, бросил пустой шприц в землю, и тот закачался на толстой игле.

– Пять кубиков реланиума. Едва угомонилась. Как вы?

– Терпимо, – пробормотал Петров.

– Ничего, до свадьбы заживет. – Врач запнулся, побледнел. – Извините, глупость сморозил.

Петров не шевелился.

Замереть, не думать, не чувствовать. И тогда, есть надежда, придет наконец чистый, спокойный сон.

В ожидании Красной армии

1

Картофелина, розовый мятый шарик, подкатилась к моим ногам, потерлась о туфли – левую, правую, снова левую – и совсем было решилась успокоиться, как автобус попал в новую выбоину. Толчок, и она заскакала, прячась, под сиденье.

А я уже начал к ней привыкать. Думал, подружимся.

Из выгороженной кабинки водителя тянуло дымком. Нашим, отечественным. Моршанская фабрика табачных изделий. Сердцевинная Русь, посконь да лыко.

Я глянул в окно. Заляпанное до верха коричневой дорожной грязью, оно все-таки позволяло убедиться – Русь, точно. Лужи, распластанные вдоль обочины, не отражали ни неба, ни кустов, ни обочины. Или автобус, обочина и небо слились в одно серое ничто, и тогда – отражаемся. Значит, не призраки, существуем. Бываем. И едем в райцентр Каменку. Для меня это промежуточный путь, мне дальше, в деревню Жаркую Огаревского сельсовета.

Мотор ныл, выпрашивая передышку, ныл жалостно, непрестанно. С плаката-календаря загадочно улыбался молодой шимпанзе. Старый календарь, без выходных и праздничных дней. Красные числа исчезли, выгорели – Восьмое марта, Первое мая и прочая, и прочая, и прочая. Давненько отшумел год Обезьяны, выгорели не только красные числа, но автобус того не знает, потому и катит.

Городок объявился внезапно. Граната водокачки, двухэтажные дома, частью белого кирпича, а больше – панельные. Скромные витрины магазинчиков, пять разноплеменных, кто во что горазд, киосков.

Автобус успокоился у стеклянного аквариума. Автостанция.

Других транспортных средств не видно. В разъезде, в разъезде, не приведи случай, генерала нанесет – нет ничего, придется просить обождать-с.

Я последним покинул салон. Навстречу мне ломились желающие ехать в обратную сторону, но водитель заорал, что поедет-де лишь через час, а пока пошли бы вы.

Лыко и посконь.

Спросив дорогу, я побрел по асфальтовой ленте. Грязь, жидкая, разведенная, была и на ней – а сойди в сторону? Я пожалел, что не носят больше калош. Немодно. А сапоги? Нет их у меня. Как и многого другого. Почти ничего нет. Чемодан вот разве, четырнадцать килограммов брутто, дорогой кожаный кошелек из старой жизни с дешевыми деньгами из новой.

Дорожка проходила сквозь скверик; облетевшие деревья верно и стойко несли караул у памятника. Часовые, о которых забыли. На выходе из скверика скамейка. Большая, да еще на постаменте. На краю скамьи просто, задушевно расположился вождь. Успел соскочить с пьедестала, добежать и сесть. По количеству вождей на гектар мы по-прежнему впереди планеты всей.

Искушение оказалось непомерным, и я сел рядышком. Зря. Скамейка оказалась жесткой, колкой, шипастой. А ему-то сидеть и сидеть. За что?

Так, сочувствуя и негодуя, я дошел до скопления бараков центральной районной больницы.

Административный корпус был не краше и не гаже других.

Секретарша пила непременный чай, и я прошел прямо к главврачу. Кабинет – копия всех кабинетов: со стыдливым прямоугольником невыцветших обоев над столом, синими корешками в шкафу и тремя телефонами. Один, положим, внутренний, другой – городской, но третий? Не «кремлевка» же! Загадка третьего телефона.

– Конечно, Сонечка, конечно… – Главврач мельком глянул на меня и стал слушать Сонечку. Ширококостный, мордатенький.

Их что, по экстерьеру подбирают, руководителей? Экие дуболепные.

Наконец он наговорился. Я представился.

– Ага… Ну, да… Собственно, вы будете работать при совхозе, вот… Он выплачивает вашу зарплату и все такое. Но по медицинской части вы в нашем подчинении. В недельный срок представьте план оздоровительных мероприятий…

Голос даже не тепел. Вокзальный кофе, право.

– Основательно запустил дела ваш предшественник, чем меньше работы, тем хуже документация… Держите связь с Пискаревой Клавдией Ивановной, она начмед, жаль, нет ее, сына в Туле женит, да… На стацлечение направляйте только по согласованию… – Мыслями он был с неведомой Сонечкой, рука бессознательно гладила телефон, показная деловитость не скрывала безразличия ко мне и даже к плану оздоровительных мероприятий.

Посчитав, что ввел меня в курс всех полагающихся дел, он громко позвал:

– Семеновна!

Безответно.

– Минуточку. – Главврач вышел из кабинета.

Я по очереди поднял телефонные трубки. Гудела одна, приласканная.

Вернулся главврач с тощей папочкой, тесемки завязаны рыхлым бантиком.

– Здесь приказы и материалы по району за последние три года. – И вручил мне, словно ключ от города. Приказы вручил. Папочку оставил себе.

Десять минут спустя я обедал на больничной кухне, а двадцать – спешил к почте, торопясь застать почтальона, что направлялся в деревню Жаркую. Я не больничный, а совхозный, и отвезти меня больница не может: во-первых, все машины в разъезде, во-вторых, ремонтируются, а в-третьих, бензина нет, кончился.

Почта расположилась за автостанцией, где продолжали толкаться у закрытого автобуса отъезжающие. Неказистое строение с крохотными зарешеченными окнами – почта, телеграф, телефон и банк, все под одной крышей, распылять силы революционерам не придется.

Я обчистил подошвы о скребок. С сомнительным результатом. Зайти не успел: со двора выкатился мотоцикл. Не сам выкатился. Тяжелый «Урал» с коляской казался детским велосипедом под почтальоншей, женщиной в стеганке и ватных штанах.

Не заглушая мотора, она окликнула:

– О тебе, что ли, из больницы просили?

– Так точно.

– Тогда шибче